– Итак – нас двое, – аргументирует новоиспеченный худрук.
– А у нас акций случайно никаких нет?
– В смысле?
– К нам двоим третий в подарок.
Вибрирует телефон. Снимаю блокировку. Эсэмэска. Читаю, улыбаюсь. Перечитываю вслух – сначала свое сообщение, потом ответ:
«Ты живой? Все хорошо? Готов поработать в моем театре?»
«Всегда готов, заслуженного и геморрой лет через тридцать не предлагать, обойдусь сиюминутной соткой – на полтинник фениксом из праха не восстать».
– Акция работает.
Народный Микки-Маус Америки
Снова белая пустота Worda, экран освещает комнату. Чуть слышно включаю известную песню из фильма про мушкетеров. Крепким чаем выгоняю дневной хмель. Ставлю кружку на литературный журнал «Урал». Пытаюсь вбить название новой пьесы.
Ленка ворочается за спиной.
– Платон, поздно, давай спать.
– Лен, спи, мне надо кое-что написать.
– Но ты можешь написать завтра.
– Могу. Но надо сегодня.
– Платон, – томно тянет Ленка – играется. – Я тебя так хочу…
Нащупываю нужную тему для пьесы – она всплывает сама собой.
– Платон…
Оборачиваюсь, Ленка тянется из-под одеяла, гладит меня по щеке, развеивая всю мою сосредоточенность:
– Вот, ты снова небритый… Иди ко мне, я за целый день по тебе вся истосковалась.
Ее грудь с алыми сосками манит меня в теплую, нагретую женским теплом кровать. Ленка, сучка такая, гладит свой плоский животик, поднимается выше, устоять невозможно.
– Платон, мне придется подать на тебя в суд – ты не хочешь исполнять свои супружеские обязанности.
– Лен, завтра я исполню их вдвойне.
– Зачем тебе сейчас новая пьеса? – Ленка жгучим соблазном появляется за моей спиной, массирует мне плечи, заглядывает в монитор.
– «Марш одноногих»… Ммм. Это будет новая пьеса?
– Да.
– Но у тебя их и так уже много, зачем новая?
– Лен.
– Куда ты торопишься? Я раньше осени ее не поставлю, ты же знаешь. – Ленка губами щекочет шею. – У меня же в июне премьера по Некрасову.
– Да я знаю.
– А куда ты так гонишь тогда?
– Я обещал написать пьесу к утру.
– Кому?
– Себе.
Ленка резким движением отстраняется от меня. Жар ее нежности растворяется в полумраке. Кровь отступает – возвращается в голову.
– Я знаю, что ты хочешь. Почему ты не можешь выкинуть эту тупую идею из головы?
– Тупую? – Я делаю мелкий глоток остывающего чая. – Ты в меня не веришь?
– Не верю.
– Все ясно.
– Нет, в смысле верю… И всегда верила, даже когда не знала.
– Вот этого не надо.
– Ты не спорь, – жесткие Ленкины интонации навевают ностальгию – первую мою театральную осень. Она еще не занимала должность художественного руководителя, а была просто приезжим режиссером – ставила «Кармен», а я молодым, вторую неделю как зачисленным в штат театра, завлитом – руководителем литературно-драматической части. Мне надо было взять у нее номер – этого требовала моя должность; чтобы быть всегда на связи. Я так волновался, даже не знаю почему, что вбил нужные цифры только с четвертого раза.
– Ты что, писать не умеешь? – вырвалось у нее злобно.
Она смотрела на меня с высоты ступеньки как на что-то такое… Как недостойное слов, низшее по разуму существо, которое по блату перепрыгнуло сразу две ступени эволюции – из «человека умелого» в Homo sapiens.
Ленка тогда стыдилась со мной лишний раз соприкоснуться взглядом… А я презирал ее лоб и дурацкий еврейский нос. В общем, страсть между нами наметилась сразу.
Воспоминание рождает улыбку – вот ирония судьбы, в кино не придумаешь… Та самая Елена Иосифовна – известная режиссерша из Москвы, строгая, легко и непринужденно захватившая власть во всем театре, – моя жена, и я могу ее называть Ленкой; и у меня теперь целых три ее номера.
– Я всегда в тебя верила, глупый. – Ленка ложится в кровать, кутается в толстое одеяло. – Если бы не верила, не стала бы твою пьесу ставить.
Это она про «Муагил», может, тут она и честна. Ленка вопреки возражениям всего начальства (для всех стало неожиданностью) взяла и приступила к реализации моего текста на сцене… Пьесы молодого автора, который даже года еще не проработал в театре и не имел никаких заслуг, ну не считая пары положительных отзывов в интернете по нескольким рассказам на «Прозе. ру».
– Зачем ты ходил в департамент?
– Ты же знаешь.
– Ты слишком серьезный человек, чтобы тратить время на такую ерунду.
– Лен, – говорю с небывалой для себя нежностью – тщетно, тут же получаю отпор:
– Спокойной ночи. – Ленка поворачивается лицом к стене.
Чем она так недовольна? Да фиг поймешь этих женщин, тем более если она режиссер, а что еще хуже – твоя жена.
Из приоткрытого окна доносится аромат ночи, чай почти остыл, я гляжу на название пьесы – «Марш одноногих», очевидно, что это аллюзия к Довлатову. Поэтому смело беру эпиграф из его произведения: «Передо мной лист бумаги. И я пересекаю эту белую заснеженную равнину – один».
На следующий день мы выдвинулись в городской ДК. У Сереги почти вся неделя была свободна – с репетиций нового спектакля его сняли за систематические опоздания, а ближайшая репертуарная постановка была назначена только на четверг.
Городской ДК ютился на окраине левого берега, где заканчивались советские общежития для рабочих тракторостроительного завода и начинался сосновый бор. Последний раз я здесь был еще ребенком – родители привозили на новогодний утренник, помню, как дотошный Дед Мороз с торчащими из-под короткой шубы кроссовками Adidas заставлял детей читать стихи и водить хороводы вокруг елки.
Погода приветливая, солнца умеренно, дождя не намечалось. Мы курили на углу свежевыкрашенной детской площадки, оценивая архитектурный отпечаток забытой империи. Круглые колонны подпирали каменный фронтон, незатейливо украшенный лозунгом: «Крым наш». Видимо, транспарант остался еще с восемнадцатого марта – на каждой площади района проводили митинг в поддержку полуострова, сгоняли всех бюджетников и находящихся не в смене заводчан, особо неугодным вручали плакаты и знамена. Помню, как злилась Ленка, что из-за этого митинга у нее срывалась важная репетиция.
Центральный вход оказался закрыт, обходим здание с другой стороны, где-то должен быть служебный вход. Да уж, ДК огромный – раза в два больше моего бывшего театра, развернуться здесь можно, будь здоров. Один минус – жопа мира, а перспектива превратить переполненное левыми кружками учреждение в театр, думаю, имеется.
Поднимаемся по ступенькам служебного входа, открываем бронебойную дверь, нас втягивает в тусклое фойе больничного цвета. Пахнет кофе и валерьянкой. По бокам ряд откидывающихся кресел и кофейных аппаратов. На каменных подпорках распечатки А4 «Киокушинкай (секция карате) – воспитай силу, воспитай личность, воспитай дух…».
В углу небольшая вывеска – «Ателье». Дверь открыта. Видно, как грузная женщина дремлет на стуле возле большого красного полотна. В руках у нее ножницы, которые вот-вот выпадут из сонных пальцев.
– Да уж, – вздыхает Серега. – Это не Рио-де-Жанейро.
– Вам кого? – из своего деревянно-стеклянного закутка поднимается сонная вахтерша. За ее левым плечом на погнутых гвоздях висит множество ключей, по правую сторону мерцают новенькие экраны камер слежения.
– Здравствуйте, нам к Азиму Газизовичу.
Имя директора специально поглядел еще вчера в интернете, а утром на всякий случай зафиксировал «ВКонтакте», отправив себе самому сообщение.
– А вы кто? – Вахтерша оглядывает нас, обеспокоенных какой-то внезапно навалившейся неловкостью.
– Мы из департамента, у нас встреча.
– Хорошо-хорошо. – Нас одаривают усталой улыбкой. – Он у себя.
– А куда нам?
– А вот. – Она аккуратно показывает направо. – Вон дверь у окна.
Проходим по указанному маршруту, в приемной нас встречает постного вида девушка неопределенных лет, с определенно черными волосами. Я читаю по сотовому:
