– Хочу шаурму, – резко и вздорно вырывается у Ленки.

– Шаурму? Да ты такую, как сама говоришь, дрянь не ешь.

– Не ем, а сейчас хочу! Почему ты не считаешь меня за человека?

– Э, Лен, постой.

– А я человек тоже, да! Хоть и женщина… Или женщина человеком, как и режиссером, быть не может? Да? Ты молодец, конечно, чистенький, все своим честным трудом добился, без образования – вышел в писатели из поселка своего гребаного, из семьи рабочих. А я – все по блату, москвичка, ВГИК с отличием закончила, режиссером стала, только благодаря тому, что папа у меня народный артист, мама народная артистка. Все по связям. Так все думают. И ты так думаешь! А так я бездарна, да? Сама по себе ничего не стою.

– Вроде я пьяный, не ты. Куда тебя заносит?

Новые возникшие из подворотен кривозубые ротозеи просовывают свои рожи меж прутьев забора. Перехрипываются друг с другом, да перекашливаются. На нас самая обычная одежда, но что-то, понятия не имею что, выдает в нас других людей. Стая бездомных собак нагло перебегает дорогу, большой и мохнатый лидер лает на деликатно объезжающее их авто.

– И ты же тоже считаешь, что я не могу быть режиссером, да? И все потому, что женщина!

Ветер поднимает с асфальта паруса пыли, готовые нести ночь к неведомым горизонтам. Погода портится. Пустой пакет проносится по газону.

– С чего так решила?

– Ты это писал в своем гребаном романе!

– Но это же художественный вымысел.

– Ага, рассказывай мне.

– Да и не так я писал.

– Все так.

Я и жена напротив друг друга – глаза в глаза, как боксеры перед взвешиванием.

Молчание сжигает нервы. Уличный, мать его, театр!

Полночный зритель. Взбунтовавшийся город. Приподнятой падугой незаметно колыхающаяся вселенная.

– Платон, да угости меня наконец-то этой поганой шаурмой. – Ленка прижимается мокрым лицом к моей груди. – Я же тоже человек!

– Да без проблем.

Пока все готовится – за стеклом видно, как нерусский парень в белом колпаке и целлофановых перчатках стелет на стол лаваш и набивает его всякой всячиной, – я пью чай из бумажного стаканчика, бодрюсь, как могу. Ленка дышит мне в грудь, шепчет.

– Какой же ты красивый… До чего же ты, сука, красивый.

За суетой продавца на вертикальной трубе вращается кусманище мяса, от него веет пряностями и Кавказом.

– Спасибо, – выдаю я. – Так ты мне Таньку отдашь?

– Ты можешь не забивать голову работой, хотя бы сейчас? Завтра приедешь в театр и все по-деловому обсудим.

– А сейчас?

– А сейчас ты мой муж, а я твоя жена.

– А завтра?

– А завтра я буду худрук, успешный режиссер, а ты дерзкий парень, который решил выступить против всех.

Подъезжает автобус, увозит с собой зрителей в рассеянный мрак. Собаки разбегаются по подворотням. Проступившие из темноты глаза забулдыг растворяются в зарослях кустов.

– И ты будешь снисходительно на меня глядеть?

– Буду.

– А дома?

– А дома буду тебя любить. – Ленка поднимает глаза и гладит мои плечи.

– За что?

– За то, что ты дерзкий парень, что решил выступить против всех. – Она со всех своих женских сил прижимает меня к себе. – Какой же ты широкий…

– Все готово, возьмите, пожалуйста. – Из окошка волосатая рука протягивает завернутую в бумагу шаурму.

И новая театральная жизнь стартанула с места… И понесло… Куда понесло? Да шут его знает. И нам дали в помощь двух художников ДК. И нам выделили комнату для первых репетиций – читок, притирок актеров к тексту. Мы укомплектовались по полной – Танька согласилась принять участие в нашем «Марше одноногих». Ленкина избирательность сыграла в нашу пользу, вздорная актриса, недовольная ролью, что она не Джульетта, а какая-то Кормилица, назло руководству дала добро на работу в нашем спектакле. Тем более главная женская роль, да к тому же – единственная женская любовь. Жена злилась, что странно, почему-то на меня. Да и ладно.

Сама же говорила, решим все по-деловому, как полагается, я приехал к ней в театр… Ленка же сама отвела меня к Таньке, мол, спроси у нее все сам – готова или нет? Актриса оказалась готова, Ленка к такому повороту сюжета – нет.

Первая читка прошла вяло и скованно, с запинками и переспрашиванием. Явились все, кроме Колдая, тот работал, это нормально. У него-то роль – выйти из темноты вначале и в конце на три секунды да произнести одну фразу. Вот и весь бенефис. Все остальное исполнит фактура – большая и суровая, и даже если его герой позабудет текст, это мало кого огорчит, зритель подумает, что так и надо.

Читка проходила в комнате, где, как я понял, базировался Театр семейной трезвости. Стены были залеплены множеством фоток, которые увековечивали всю прелесть безалкогольной жизни. Снимок за снимком, если просматривать слева направо, возникнет ощущение, что глядишь допотопный фильм – счастливые мужики, еще больше счастливые женщины, то они вокруг самовара, то они моржуют возле проруби, то играют в бадминтон. Дальше сюжет о трезвом счастье закручивает интригу – и вот наши отважные герои уже на сцене в балетных юбках, исполняют танец маленьких лебедей. Нелепые, пузатые, рыхлые, задорные, улыбчивые, с тройными подбородками… Под фотографией надпись: «Быть трезвым – это весело».

Над пианино портрет печального мужичка с отважными глазами и напряженными от счастья скулами, вокруг, видимо руководителя это безумия, красовались грамоты и дипломы – за что и как они были получены разбираться не хотелось. А вот откуда подвешенный над ними транспарант, узнать не мешало бы, сгодился бы на спектакль: «Алкоголь – чума двадцать первого века».

– Что дальше? – аккуратно спрашивает Петр, словно за стенами нас могли подслушивать.

– Перекур и еще почитаем, – ответил я.

– Хорошо.

Серега откладывает текст в сторону, залипает в одну из фотографий, на которой черт-те что – мужики и женщины выстроены в шеренгу, их губы измучены улыбками, от этого кажется, что им невмоготу как хочется в туалет.

– Ничего так не провоцирует выпить, как трезвое счастье, – философски изрекает Серега.

Мы выходим подымить через служебный вход к когтистым корням растревоженных ветром сосен. На перекуре приходит беда, откуда не ждали. Танька, ни с сего заводится, как заговоренная.

– Я не понимаю, – точеным коготком стряхивает пепел с длинной сигареты.

Небо заволокло тучами, словно брезентом. Еще с утра накрывшая город пасмурность уплотняется мелким дождем, негодует природа, негодует Танька:

– Я не понимаю, вот про что эта пьеса? Вот ты автор, – глядит на меня, – объясни мне? – Ее грудь вздымается красиво и нервно, голос нарастает.

– Тихо, Тань, тихо, – пытаюсь успокоить, пусть выговорится, но не громко, а то в муниципальном при Ленкиной диктатуре кто ей даст такую возможность? Был бы я ее начальник, конечно, оборвал бы на полуслове, а тут остается только терпеть, никакого же рабочего договора между нами нет, Таньке ничего не стоит развернуться и послать нас ко всем чертям. Пусть продолжает, только не уходит. А то тут и ДКашные художники вышли покурить, – услышат, а тут на меня актриса кричит – перед ними свой авторитет терять нельзя.

– Платон, ну, не понимаю, почему вот я… Лично я, должна сочувствовать главному герою. Он ни то, ни се – ни рыба, ни мясо.

– Да это же моя проблема, я за героя отвечу, – хочет вмешаться Серега.

– Ничего не ответишь, на таком материале мы не выедем, понимаешь? А главное – нет трагедии в пьесе, даже любовной линии нет, в ней ничего нет!

Сыч отходит в сторону, его ветровка поднимается на ветру, словно плащ воина, достает из сумки чекушку, да с таким героизмом, словно Персей голову горгоны Медузы… Петр каменеет. Косится на меня, мол, ты главный, останови его, как это он может пить на репетиции? Да его директор и худрук театра остановить не могут, думаю, глава управления культуры с этим не справился бы.

– Ну, что это такое? – Танька лютует, переглядываюсь с Серегой, тот подавлен – все из рук вон плохо.