– Да тише, – улыбаюсь я…

– Да что там драматург. – Он наклоняется к нам ближе, точнее, пошатывается в нашу сторону. – Ладно пьесы, мы смирились, но пришла беда откуда не ждали – начал романы писать.

– Спасибо, конечно, но тебе и впрямь домой лучше.

– Э-э-э, следи за мной – потом новый роман напишешь…

– Про что?

– Про то, как главный герой, – Сыч раскрытыми ладонями обозначает себя, – то есть я, посылает свое начальство на хуй…

Он хочет рвануться в ресторан, мы его удерживаем…

– Стоп, – Серега говорит как можно тише, чтобы не привлечь внимания. Даже он, еще недавно бушующий, на фоне Сыча кажется паинькой.

Ведем его подальше от входа.

– А ты, – показывает на меня пальцем. – Создашь для меня пьесу, я там буду играть главную роль и всех убивать.

– Создам, сочиню, сотворю…

– А не сотворишь, всех начну убивать прямо сейчас.

Сыч, улыбаясь, склоняет сонно голову. Заводим его в ивовые заросли, сажаем на лавочку.

– Может, тебе такси вызвать?

– Такси? Мне? – Сыча бьет припадок смеха.

– Что смеешься? – Серега оглядывается по сторонам. – Тебе.

– Мне? – Сыч гогочет на весь проспект.

Столпившиеся за кофейным киоском таксисты оглядываются.

– А ты? – косится Сыч на Серегу. – А ты… Тебя мы возьмем на главную роль.

– Возьмешь, возьмешь.

– А потом уволим.

– За что? – смеется Серега.

– За пьянку. А знаешь почему?

– Почему?

– Да потому, что ты алкоголик… – Сыч выдавливает из себя еще несколько гоготаний и, блаженно замерев, кладет голову на плечо. – Алкоголикам у нас места нет.

– Куда его теперь? – Я протираю тыльной стороной ладони вспотевший лоб.

– На сцену, – сквозь сон бормочет актер.

Поразмыслив, находим выход. Обхватив с двух сторон, слава богу, актер включает «автопилот». Вместе с «автопилотом» включается и радио – Сыч запевает:

Тащим его к служебному входу.

Заносим разрывающееся от песни тело в театр. Петляем ковровыми и мрачными коридорами в поисках гримерки. Бережно укладываем на диванчик, укрываем первым, что попадается под руку, а попадается клетчатый плед.

– Под лаской плюшевого пледа, – как колыбельную напевает Серега – забота о ближнем его значительно отрезвила.

– Нет, не то, – перебивает сквозь дремоту Сыч. И с большим надрывом оглашает пустой театр хитом восьмидесятых:

На полуслове смолкает. Замирает в улыбке и обретает мирный сон.

В полумраке огромных зеркал и настенных грамот пробираемся в фойе. Через него уже возвращаемся в ресторан.

Культура города бесчинствует.

– Пошли отсюда? – говорит Серега.

Я сквозь пьяный гам подхожу к жене.

– Лен, я отойду.

– Хорошо, Платон, – с должным официозом отвечает она.

– Если что, я на сотовом, звони.

Уже выйдя на улицу, слышу голос Олеськи:

– Такси вызвала, жду… Не кричи на меня.

Спустившись вниз по улице, я беру в супермаркете бутылку текилы и лимон.

– Э-э-э, – тормозит Серега, – у меня на такое денег не хватит.

– Не волнуйся, я угощаю.

– Спасибо и, ну если не сложно, можешь еще по баночке пива взять?

– Могу…

Вечереет. Мы выбираемся к парку, на асфальте играют ветвистые тени деревьев, скамейки пустуют, вдаль убегает тусклыми фонарями сиреневый бульвар. Издалека доносятся тяжелые басы, видимо молодежь припарковала машину на площади Маркса, скучковалась и курит кальян. Сейчас это модно. Тополиная высь полна птичьим трепетом, туманный сумрак женскими голосами.

Размещаемся на старой, оставшейся от Союза, лавочке. Сквозь кусты видно, как напротив уличной эстрады под лучами горбатых фонарей мужики играют в шахматы. Сколько себя помню, шахматные партии в этом месте разыгрывались всегда. Сначала играли деды, видимо вымерли, на их место пришли преемники – более молодые и не менее энергичные. Приятно знать, что, когда я в этом мире закончусь, жизнь под светом еще больше сгорбленных временем фонарей не остановится, явится другое поколение, чтобы продолжить нескончаемую игру, ловящую случайные взгляды таких же, как и я, прохожих.

– Стаканчики забыли, – пеняю я сам на себя.

– Говно вопрос – из горла, что ли, не пил?

– Пил.

Сворачиваем пробку, делаем по смачному глотку, кусаем лимон прямо с кожурой.

– А я гляжу, ты хорошо живешь? – выдыхает Серега и делает глоток.

– Не жалуюсь.

– Везет. У меня все наоборот.

– Знаешь, я, когда в театре работать начинал, аванс или зарплату задерживали, пешком до работы ходил.

– О, – воодушевляется Серега. – Я до сих пор хожу…

Швейцер на удивление протрезвел, речь его стала слаженнее и спокойнее.

– Знаешь, – новый хмель приятно кружит голову, язык развязывается, – я когда-то хотел разрушить все это.

– Не понял?

– Ну, вот все, что ты видел сегодня вечером.

– И как?

– Да что-то не вышло.

Делаю глоток, передаю бутылку актеру.

– Не огорчайся, тебе, вон, любой завидует из нашего театра, да, я думаю, и из твоего бывшего тоже – заметил, с какой ненавистью на тебя глядят. – Серега ладонью поправляет растрепавшиеся кудри. – А о тебе я наслышан, звезда культурного подполья… Ты зачем свой спектакль отменил?

– Назло, – вдыхаю аромат изуродованного нашими челюстями цитруса…

– Назло? – Пауза…

Издалека слышится песня:

– Да, назло.

– Вот это правильно.

– Мне скучно… Нет, я так всем доволен, просто хочу что-то сделать.

– А давай свой театр сделаем? А? Я так об этом мечтаю. Без всего этого говна.

– Какого говна?

– Но ты понимаешь.

– Понимаю.

Снова делаем по глотку текилы. Закуриваем. Ровный дымок одурманивает парковые заросли.

«Я устраиваю рамс, ты ставишь шах и мат…», – слышится из другого мира.

Мужики-шахматисты поругиваются. Один из них, что в качестве зрителя, громко резюмирует:

– Ну, вот и доумничался – хуй на пешку обменял.

Он поднимает голову, замечает нас – притаившихся в кустах, строящих масштабные планы.

– Что нам для этого надо? – Я прокручиваю в голове все возможные варианты.

– Ты серьезно?

– Да.

– Ну, в первую очередь нужна сцена, площадка, зрительный зал, свет, звук, более-менее пригодное для этого здание. – Серега глядит себе под ноги, чувствуется, как в голове его ворочаются мысли. – Актеры. Ну это ладно, мы могли бы их поначалу сами пригласить из других театров, кто нам нужен. Да не, ты не забивай голову, это я так сказал – помечтал.

– А если я найду тебе все это, то что? – Мой язык начинает заплетаться.

– Да не знаю что. – Серега злится. – Ты хоть представляешь, что значит театр?

– Не хуже тебя, – резко отвечаю я.

– Так ты серьезно? – Пара вопрошающих глаз восходит из темноты, Серега берет из моих рук бутылку, остервенело, без всякой меры, отхлебывает текилу. – Ты серьезно?

– Серьезней некуда.

– А тебе зачем это надо?

– А чтобы вон, – указываю рукой в сторону музыки, – говна такого поменьше в городе было.