Я не знаю, отловили тигрицу или нет, да это и не важно. Важно, что хоть на время она обрела свободу.

Вот такая история, и красивая и немного грустная одновременно.

Подумалось: «А что такое свобода для человека?» Не внешняя свобода, которой лишают человека, например, размещая в местах не столь отдалённых, а внутренняя, может быть, духовная свобода. Что означает это понятие для меня, человека взрослого, самостоятельного и внешне свободного? А ведь вопрос! И ответ на такой вопрос требует размышлений.

Пожалуй, сейчас, для начала, я могу только определить, что такое внутренняя несвобода для меня. Я, уважаемые читатели, уже упоминал как-то про состояние «Жертвы», в которое человек (то есть я) часто ставит себя самого, – это и есть, безусловно, наша несвобода.

Вот смотрите: наши зашоренности, зависимости, деньги в малом или в очень большом количестве, наши хотелки или нехотелки, безусловно, не прибавляют нам свободы. Наши болезни и страхи тоже важные атрибуты несвободы. Ну и конечно, до кучи надо припомнить главный наш страх, делающий нас, человеков, несвободными, – это страх смерти.

Возможно ли человеку достичь состояния полной свободы? Думаю, да. Достигну ли я этого состояния? Хочу надеяться, что да. Я выбираю этот путь – путь Любви, Свободы и Радости, а дорогу, как известно, осилит идущий.

Надо же, а всё из-за истории про пленницу…

Десятая улица, дом десять – это адрес, по которому мы живём сейчас во Владивостоке. Тут почти курортное место, всё летом утопает в зелени: сосны, дубы, клёны. Рядом Ботанический сад Академии наук, сюда ходим гулять через дырку в заборе.

В пятистах метрах от нашего дома – Амурский залив, который сейчас покрыт полуметровым льдом. Десятая улица – прекрасное место, тут очень хорошо и спокойно.

Мне нетрудно подсчитать: Десятая – это всего третья по счёту улица, где я живу за свои пятьдесят с лишним лет. Не думаю, что это о чём-то говорит и меня характеризует. Просто так сложилось: я только дважды менял своё место жительства. Вот сейчас и тридцать лет назад, когда женился.

Я сразу переехал в квартиру к своей жене, в дом на улице Архитектора Власова. Я, кстати, не знаю, что такого замечательного построил архитектор Власов и почему был удостоен стать улицей. Важнее, что она уже более сорока лет является моей родной улицей. Тут я живу с женой, здесь же родились мои дети.

Но сегодня поговорим не о Власове, а, пожалуй, о более дорогой для меня – Бойцовой улице. Дорогой потому, что на ней я прожил восемнадцать лет с младенчества до свадьбы (помните, да?). Расположена она неподалёку от Преображенки и реки Яузы, где зарождалась Петровская императорская гвардия. Улица эта для меня не похожа ни на одну другую улицу Москвы. По её центральной линии разбит сквер, засаженный молоденькими липками, а по «берегам» стоят новенькие, только что выстроенные блочные пятиэтажки. Начинается она от кинотеатра «Янтарь» и от Горки и упирается в частокол бараков с земляными полами и обширными пустырями за ними.

Так было в самом начале – это сохранено в детских архивах моей к памяти. Позднее сквер уже утопает в зелени, а сама улица, стерев с лица земли бараки и пустыри, вытягивается более чем в два раза до самого универсама образца конца семидесятых годов.

К тридцатилетию Великой победы Бойцовую улицу переименовывают в бульвар Маршала Рокоссовского, но для меня она всё равно Бойцовая. На ней стоит дом, где я живу с папой, мамой и бабушкой Полей.

Поля! – родной мой человечек. Она строгая бабушка, но я всё равно всегда чувствовал её любовь.

Ушла из жизни она рано. Я первоклашка, в этот день сижу на уроке, и вдруг вижу тётю Олю – двоюродную бабушку по папиной линии, она неожиданно забирает меня из школы. Мы выходим на улицу, ранняя осень, я пострижен под полубокс, в серой школьной форме с октябрятским значком, в руках маленький чёрный портфельчик, в голове звучит радостное удивление оттого, что меня забрали так рано. Но вдруг слышу Олины тихие слова о смерти и сразу чувствую нахлынувшую обиду, горечь, пронзительное одиночество. Градом текут слёзы, но я же мальчик – плакать нехорошо, отворачиваюсь и упираюсь в школьную стену – никто не должен видеть моей слабости.

Смутно помню похороны и поминки, на которых зачем-то всем рассказывали про мои скупые мужские слёзы.

А потом… удивительно, мои уважаемые читатели, меня очень долго не оставляет ощущение, что бабушка не умерла. Нет-нет, я уверен, она не умерла, только уехала ненадолго. Часто на улице или в метро я узнаю её. Я уверен в этом, но мама и папа, естественно, разуверяют меня в этом. Но я всё равно знаю – бабушка не умерла. Она часто приходит ко мне во сне. Я помню эти сны: раздаётся звонок в дверь, я бегу смотреть, кто пришёл, и вижу улыбающееся лицо бабушки. Я говорю ей: «Ты же умерла?!» А она отвечает: «Нет, что ты, Андрюшенька! Я только уезжала погостить в деревню. Я всегда буду с тобой». Безмерное счастье наполняет меня от таких слов. Потом я просыпаюсь и тихонечко плачу, чтобы никто не видел. Эти повторяющиеся сны я вижу несколько лет, они потом прекращаются, но бабушка всё равно остаётся со мной ещё долго.

После бабушкиной смерти маленькая комната переходит в полное моё владение. Но я, впрочем, уже писал об этом, когда проводил экскурсию по своей квартире. Одна её важная достопримечательность, ещё не описанная пока, – это санузел. Он знаменит в нашей семье тем, что именно в нём мама как-то случайно закрыла меня и ушла на работу.

Дело происходит так. Я учусь в начальной школе, но сижу дома из-за болезни. Вообще, туалет для меня ещё одно важное тусовочное место. Там можно под видом заботы о здоровье поиграть в машинки, почитать, скрыться на неопределённое время от игры на пианино или просто помечтать.

И вот в то утро, насидевшись на толчке и намечтавшись, я кричу: «Мам, принеси бумагу, пож!» Через минуту дверь открывается, и мамина рука в образовавшуюся щёлку просовывает небольшую пачку заботливо нарванной на мерные кусочки газетной бумаги. Для своих молодых читателей тут уточню: туалетная бумага в нашем нынешнем понимании в моё детское время в советских магазинах не продавалась.

Беру бумагу мну по одному листочку для мягкости и слышу: «Андрей, я позвоню. Полоскание на столе, обед в термосе», – и сразу характерный звук захлопывающейся входной двери.

Всё, мама ушла, и я опять целый день один. Но ладно, ничего, я уже привык всегда быть один. Посидел ещё немного, воспользовался (как учили) скомканной бумагой и взялся за ручку двери. Оп-па, закрыто. Подёргал и ещё подёргал – закрыто! Понятно! Мама машинально повернула задвижку с той стороны.

Ну и что, ладно: ни удивления, ни страха, ни паники. Закрыли и закрыли. Конечно, можно разбить окно в кухню и вылезти, но зачем? Какая разница, где быть одному. Так я и просидел весь день в туалете: играл в машинку, из неиспользованных газетных листочков делал кораблики и пускал их в ванной, считая количество раз до полного намокания и потопления. А потом в глубине квартиры засигналил безответный телефон, звонила и стучала во входную дверь соседка, подосланная встревоженной мамой. А когда начало темнеть, мама сама приехала, отпросившись с работы для моего спасения. Сколько смеха было потом, а папа вечером безвозвратно отковырял наружную задвижку.

В семейном альбоме есть фотография, на которой я сижу в большой комнате нашего дома с блестящим полом и играю на пианино. Этот инструмент – отдельная история. У папы как творческого человека есть вполне понятное отцовское стремление – воспитать из меня музыканта.