Уход в лучший мир был своеобразным избранием свободы. Попутно отмечу, что самоубийство в плену было чрезвычайно редким явлением, мне лично неизвестным.

Товарищи из нашей лесной команды подходили ко мне и говорили: «Да, ты был прав во всем!» Они вспоминали мои слова, что советская власть ничего не прощает и ничего не забывает. Но я-то, умник, так же попал сюда, как и другие доверчивые…

Я твердо решил бежать. Как и все мои твердые решения, это возникло самопроизвольно. Вместе с этим я стал искать причин, оправдывающих мой поступок, — тех, что мог бы сказать матери. Найти их было не трудно: я не хочу своим трудом содействовать укреплению дьявольской власти; я не хочу порабощения еще свободных народов; в предстоящей войне я хочу быть на стороне Америки; наконец, я просто не в состоянии жить и дышать под их собачьей властью! Но теперь, оглядываясь назад, я могу добавить и еще одну причину: трудно ставшему на ноги снова падать на колени.

Кажется, на седьмой день пребывания в лагере я пошел на фильтровочную комиссию. Комиссия заседала в одном из домов городка. Из лагеря репатриантов водили партиями, примерно по 20 человек, под охраной одного солдата. В день успевали «профильтроваться» две партии. По слухам, комиссия была довольно безобидная. При допросах следователи дальше крика не шли.

Городок утопал в зелени. Домики внешним видом напоминали больше польские или украинские, чем немецкие с типичными островерхими крышами. Нас завели во двор, огороженный невысоким забором, и посадили на траву. Некоторое время мы ждали прихода следователей. Солдат стоял в углу двора и скучал. С нами он не разговаривал. Когда явились офицеры — их было четверо, — первая партия пошла на допрос.

Я внимательно осмотрел небольшой дворик. Одна сторона забора, напротив дома, густо заросла вьющимся плющом. Раздвинув стебли в углу двора, я заметил, что в заборе не хватает двух досок и через образовавшуюся дыру можно пролезть в переулок. В окнах, выходящих во двор, видны были спины следователей. Они сидели так с расчетом, чтобы свет от окна падал на лица допрашиваемых. С этой стороны все было благополучно. Препятствием был солдат. Но он от безделья старался завязать разговор с кем-то по другую сторону внутреннего забора и на нас не обращал большого внимания.

Подошла моя очередь. Я стукнул в дверь и зашел в комнату. За столом против меня сидел молодой офицер в морской форме. Над ним висел портрет Сталина. По ассоциации, я вспомнил допрос в гестапо. Офицер предложил мне сесть. Он явно не был профессиональным энкаведистом. На должность следователя, вероятно, попал по партийной линии в страдные времена наплыва репатриантов.

Допрашивал он меня около часу, тщательно записывая ответы в анкету. Среди заданных вопросов были: где попал в плен, в каких лагерях был, какую носил форму в плену и т. п. Я понимал, что это только начало. Утрамбовывается фундамент, на котором профессиональный чекист потом построит здание обвинения.

Оценивая возможности побега, я пришел к выводу, что наибольший шанс представляет двор фильтровочной комиссии. Бежать из самого лагеря трудно. Лагерь огорожен двойной проволокой и охраняется днем и ночью.

Я обратился с предложением бежать к Виктору. Он ответил: «Знаешь, я обязательно ушел бы с тобой, но у меня дома остались старики родители. Я их никак не могу бросить!» Ответ был прямым упреком мне. Вторым кандидатом был Григорий, о котором уже шла речь. Он сразу же согласился.

Между тем, о готовящемся побеге стало известно и другим знакомым. Некоторые из них подходили и просили взять с собой. Но я отказывал: три человека — это уже толпа. Времени терять было нельзя…

На прощанье Виктор подарил мне электрический фонарик, очень пригодившийся нам впоследствии.

Утром 10 сентября, захватив сумку с вещами, мы пристроились к утренней партии, шедшей на фильтровку. В садике сели поодаль от других, в углу двора, где я обнаружил дыру в заборе. Часа два ждали, пока часовой не осоловеет от скуки. Выбрав момент, когда он отвернулся, мы выскользнули в переулок. Нервничавшим перед допросом репатриантам было не до нас.

Пошли, сначала пригнувшись, а потом во весь рост, по безлюдным улочкам городка к видневшемуся невдалеке леску. Вокруг все было спокойно. Видно, солдат нашего исчезновения не обнаружил. В лесу повернули и направились к станции. По выходе из леса лицом к лицу столкнулись с двумя такими же, как мы, репатриантами, но из другого лагеря. Они шли проведать своих жен, находившихся в каком-то другом лагере. О том, как они ускользнули из своего лагеря, мы не расспрашивали.

По дороге к станции мы проходили картофельное поле, и я предложил сварить картошки. Один из наших спутников ответил:

— Но у нас же нет котелка.

— Котелок у меня есть!

— Нет же спичек!

— У меня есть!

— Нет же соли!

— У меня есть!

Набрав воду в проточной канаве, мы развели костер и сварили два котелка картошки.

При расставании у станции наши спутники, пошептавшись, сказали нам:

— Ребята! Мы знаем, куда вы идете, мы сами присоединились бы к вам, но у нас жены, мы не можем их бросить! Желаем вам счастья!

В счастии мы нуждались…

Не доходя до станции, мы спрятались в кустах. На путях стояло два одиноких вагона, к которым время от времени подходили люди. Делая независимый и безразличный вид скучающего пассажира, я подошел к вагону и спросил женщину, стоявшую на площадке, куда пойдет поезд? Она ответила, что конечной станцией будет Магдебург. Это нас вполне устраивало.

Уже стало смеркаться, когда вдали послышались гудки и показался паровоз, толкавший вагоны. Пора было и нам садиться. Когда поезд тронулся, мы прошли несколько вагонов, заполненных людьми, и поднялись на крышу. Но здесь уже был пассажир — солдат-немец в мятой выцветшей форме. Он выглядел донельзя худым и изможденным. Солдат нам рассказал, что отпущен из плена: у него третья стадия чахотки. Он совал нам в руки справку на русском языке, как будто боясь, что мы ему не поверим. Едет солдат в Кельн. Рассказывая, он весь сиял от счастья. Я позавидовал: солдата-немца никто не задержит у пограничного столба. А нас? Что ждет нас?

Дым из трубы паровоза низко стелился над вагонами. На головы падали еще горячие частички угля. К сожалению, пленную пилотку я давно выбросил, а другого головного убора у меня не было. Стало очень холодно. Григорий снял свою знаменитую кожанку и мы втроем укрылись ею.

Знаменитой я называю ее потому, что она будет много раз спасать нас от холода и дождя. Достал ее Григорий в Ахене уже сильно поношенной. Я всегда подозревал, что это кожаное пальто, судя по коротким рукавам и шаровидным пуговицам, принадлежало полной женщине.

Согревшись, я стал дремать. Внезапно в голове поезда раздался выстрел. Паровоз стал резко тормозить и остановился в чистом поле. Вокруг забегали солдаты. Из разговоров мы поняли, что они ищут власовцев. Солдаты, оставив часовых по обеим сторонам поезда, стали обыскивать вагоны, начав одновременно от головы и от хвоста.

Что делать? Мы подползли к краю крыши, намереваясь спрыгнуть и уйти в поле. Но с этой стороны часовой был совсем рядом. Тогда мы начали спускаться по лесенке с крыши на открытую поездную платформу.

Платформа была полна женщин и детей, возвращавшихся из эвакуации или же выселенных из Польши. Вдруг одна из женщин встала и указала рукой себе под ноги. Мы сразу поняли жест. Легли у ног женщины, а она и соседка прикрыли нас подолами своих длинных платьев.

Послышались голоса солдат. Они шли по обеим сторонам платформы и освещали женщин фонариками. Еще минут через пять раздался свисток и поезд тронулся. Мы сердечно поблагодарили женщину за спасение. Она для нас рисковала очень многим. Только позже нам пришло в голову, что мы и были те «власовцы», которых искали солдаты.

События после нашего побега сложились примерно так. Солдат обнаружил пропажу двух людей только по возвращении в лагерь. Доложили начальству. Стали гадать, куда мы пропали. Наконец, уже к вечеру, решили обыскать поезд и послали вдогонку машину с солдатами. Дальнейшее уже известно. Для лагерных властей бежавшие могли, конечно, быть только власовцами. Остальные ведь с радостью возвращаются домой!