Среди репатриантов я встретил Ивана Иванова, из нашей лесной команды. Мы были прежде соседями по койке. Я разделил с ним сбереженные галеты. Однажды, греясь на солнышке под домом, я предложил ему бежать на Запад. Запомнился его ответ: — «Знаешь, я был лейтенантом войск НКВД. Если меня поймают, то разговор со мной будет короткий!» — На меня он не донес.

Временный лагерь при заводе перестал пополняться репатриантами. По-видимому главная страда прошла. Возвращенцев партиями отправляли куда-то дальше. Я, как и в Ахене, старался задержаться подольше. Но пришла и моя очередь. Завтра с последней партией должен уходить и я. Перед уходом я решил поговорить с немцами, жившими рядом с заводом в небольшом селении. Встретив неряшливо одетую женщину, я заговорил с ней. Она, кривляясь, сразу же запричитала: «Дай хлеба! Дай хлеба!» Но когда вошли в дом, ее юродство как рукой сняло. В доме были дети. Мужчин немцев на заводе и в селении я вообще не видел. Я спросил женщину прямо, не знает ли она человека, который бы переводил людей через границу? Она ответила, что такой человек есть, но он берет за работу 1500 марок. Таких денег у меня не было. Я дал детям плитку шоколада и ушел.

Утром нас выстроили. Сообщили, что предстоит трехдневный марш. Наша конечная цель — лагерь, из которого нас направят в часть. Построившись в колонну, мы потянулись на восток. Было нас, вероятно, человек полтораста. И 10 человек охраны. Каждый час делали десятиминутные привалы. В обед — часовой. Провиант нам выдали сухой.

Первую ночь спали в поле. На второй день тяжело нагруженные репатрианты начали бросать свое имущество. Его подбирал солдат, ехавший сзади на подводе. Барахло затем делилось между охранниками. Все было мирно и тихо. Никто ни у кого ничего не отнимал.

У меня все вещи вмещались в небольшую американскую сумку, которую я подобрал в лесу. Но шерстяное одеяло, взятое мной в лагере, вызывало завистливые взгляды, и я решил с ним расстаться. В первом же попавшемся селении я обменял его на буханку хлеба.

В одном из селений, где мы отдыхали в обеденный перерыв, я впервые увидел немецких пленных под советской охраной. Они работали на конюшне. Внешний вид их не был очень страшен. Но взгляд, как и когда-то у нас, — отсутствующий. Я спросил сержанта, следившего за их работой:

— Когда же вы отпустите их домой?

Сержант встрепенулся, как будто его обожгли:

— Что, тебе их жалко стало? А они тебя жалели? Как ты думаешь, когда бы ты вернулся домой?

Угнетающее впечатление произвела сцена, виденная нами на очередном привале. По дороге мимо нас на мотоцикле медленно ехал молодой немец в солдатской форме. Белая повязка на руке означала, что он полицейский. Навстречу ему шел наш солдат — здоровенный детина в грязном обмундировании и с буханкой хлеба за пазухой. Солдат остановил немца и знаком показал, что забирает мотоцикл. Немец покачал головой и что-то сказал. Солдат схватил за руль мотоцикл и начал тянуть его к себе. Оба упали на землю. У солдата вывалилась из-за пазухи буханка хлеба. Он бил немца, а тот изо всех сил цеплялся за свой мотоцикл. Минут пять продолжалось избиение. Наконец солдат отнял машину, сел на нее и, виляя из стороны в сторону, поехал по дороге. Немец плакал, растирая рукавом слезы по грязному лицу. Все молчали. Чувствовалось, что симпатии были на стороне немца.

По старой привычке я запоминал дорогу. На третьи сутки марша мы достигли Магдебурга. На вокзале вечером долго ждали поезда. Я заметил в стороне небольшую группу людей. Это были командиры, бывшие военнопленные. В разговоре один из этой группы позавидовал нам:

— Вам что! Придете в лагерь, пройдете комиссию и пошлют вас в армию. А нас гоняют из лагеря в лагерь — не опознает ли кто бывшего переводчика или власовца. Так и дрожим в ожидании ошибки или подлости!

Поздно вечером нас погрузили в вагоны, а утром мы уже сходили на небольшой станции под названием Премниц, стоявшей недалеко от городка под тем же названием.

Лагерь, в который нас загнали, напоминал ахенский. Такие же огромные казармы, разделенные плацем для упражнений. Но кроме казарм, в одной части поля было вырыто с полдюжины больших землянок. Это указывало, что в прошлом здесь были пленные.

Лагерь был переполнен возвращенцами, и нам нашлось место только в корпусе со снесенной при бомбежке крышей. Мы разместились на третьем этаже под открытым небом. Мне достался к тому же третий этаж койки. Когда шел дождик, а шел он довольно часто, меня приглашал к себе сосед на нижней койке — осетин Виктор. Мы с ним быстро разгадали друг друга и делились самыми сокровенными мыслями.

Глядя за проволоку, мы видели только фигуры наших солдат. По-видимому, немцев выселили. Вскоре после нашего приезда лагерь обнесли второй линией проволочных заграждений. Но на политзанятиях никто не осмелился спросить: «Почему это при немцах была одна проволока, а при Советах две?» Проводилась мысль, что хотя, благодаря мудрой политике Сталина, мы победили фашистскую Германию, но почивать на лаврах рано, на нас точат зубы капиталисты Америки и Англии. Комиссар однажды разошелся и, полагая, вероятно, что мы забыли прелести режима, сообщил нам, что советская власть уже не та, что была раньше: «Мы научились вешать и расстреливать изменников родины!» Намек попал в цель.

Время проводили также на маршировках с веселой песней.

Кормили по-армейски на кухне, голодно.

По словам ранее прибывших, репатрианты в этом лагере не задерживались. Проходили фильтровочную комиссию и отправлялись в часть. Но при нас такое положение изменилось. Направления в воинские части прекратились. Началась демобилизация старших возрастов. Вскоре очередь дошла и до меня. Я официально стал гражданским лицом. Демобилизованные солдаты из селения уезжали домой. Они приходили к нам, предлагали хлеб и американскую тушенку за уцелевшие у некоторых вещи. Нас же домой не отпускали. В отношении нас у начальства, по-видимому, были другие планы…

В лагере циркулировали различные слухи. Так, рассказывали о злой судьбе остовок первых волн репатриации в соседнем лагере. Из-за того, кому их насиловать, разгорелось целое сражение между стрелковой частью и танкистами. Победили, говорят, танкисты…

Среди массы репатриантов я встретил порядочное число знакомых не только из ахенского лагеря, но и из прежних пленных лагерей и даже из армии. Так попался мне парень, который лежал со мною рядом на нарах в Больхене — лагере, из которого я бежал в первый раз. Он поправился и не имел больше туберкулезного вида. Производил вполне здоровое впечатление. Мы порадовались встрече. На второй или третий день пребывания в Премнице я столкнулся с человеком, показавшимся мне знакомым. Он также обратил на меня внимание и спросил, где мы встречались? Я не помнил. Несколько дней мы проходили мимо друг друга, скашивая глаза. В напряженной обстановке, которая царила в лагере, все становились чрезмерно подозрительными. Полагалось вспомнить мне, но вспомнил лейтенант: «Да ты же был в роте лейтенанта Радченко, а я был командиром второго взвода!» Теперь припомнил и я. Они — группа молодых выпускников-лейтенантов — прибыли к нам в дивизию из артиллерийской школы в Баку. Дивизия вместе с другими частями 44 армии была предназначена для десанта на Керченском полуострове в конце декабря 1941. Еще накануне отправки я был в списках уходящих, но на следующее утро меня при построении и поверке уже не вызвали. Дивизия ушла, а я остался с немногими больными в военном городке в Кутаиси. Почему это случилось — осталось мне неизвестным. Десант постигла та же участь, что и наше окружение, и в том же месяце мае.

В лагере оказался также Григорий, с которым мы ходили в лес из ахенского лагеря.

Не только я, но и большинство репатриантов остро переживали потерю даже той куцей свободы, которую мы имели при американцах. В Премнице оборвались всякие надежды на светлое будущее. А человеку, как известно, трудно существовать без веры, даже иллюзорной, но согревающей и помогающей переносить невзгоды. При мне было несколько случаев самоубийств. Люди вешались в землянках. Скрыть этого было нельзя, и начальство объявило, что вешаются власовцы, боящиеся расплаты. Было это, конечно, грубой ложью.