Итак, расправа ждала нас на Родине. Расправа за что? НКВД найдет за что, не беспокойтесь! Тот факт, что мы видели другую, не советскую жизнь, хотя она была видна из-за колючей проволоки, делал нас опасными для советской власти. Никто не станет разбираться в степени нашей опасности, опричники НКВД всегда найдут причину посадить в концлагерь. А здесь, в Германии, с нами разговаривали тихо, строгих вопросов не задавали, а лозунги прощали нам неизвестные преступления.

Вот поэтому я и мой друг начали кочевать из одного лагеря в другой: сначала Мейсен, потом Ошац и последний Риза. Они все были в Саксонии, на близком расстоянии друг от друга.

Остался в голове один штрих из жизни в репатриационном лагере, о котором я хочу написать несколько фраз.

В мейсенском лагере после первых эшелонов на родину находили маленьких детей под нарами, или на чердаках, или в других укромных местах. Сначала думали, что это матери потеряли своих детей, но после опросов оставшихся убеждались, что это были дети, оставленные уехавшими матерями. Хотя не много, но были и совсем молодые девушки с маленькими детьми. Кто были отцы этих детей? Можно много придумать ответов, и все они будут правильны. От освободителей дети рождались гораздо позже, к весне или весной 1946 года. Что было делать с этими детьми? Сначала их было трое, потом еще добавилось несколько, и так к концу августа их набралось больше двадцати. Дети были совсем маленькие, не больше года, иногда до двух. Опять всевидящие органы не предусмотрели такой проблемы. Что с ними сделали? Куда их отправили? Иногда этих малюток находили со всеми признаками материнской заботы и любви. Было видно, с каким тяжелым сердцем мать покидала своего ребенка.

В конце ноября, когда я и мой друг находились в Ризе, приехали офицеры-демонтажники и начали набирать людей, умеющих писать, читать и говорить по-немецки. Эти знания нужны были для оформления документации на отправляемое оборудование в Союз. Старались брать главным образом людей, имеющих полное или неполное высшее образование. Записался и я.

Ждать долго не пришлось. Четвертого декабря за нами пришла машина и начала развозить нас чуть ли не по всей Саксонии. Большинство были девушки, их демонтажники брали гораздо охотнее, чем мужчин.

Нас было десять человек. Мой друг отказался поехать и остался в лагере. У него были другие планы. Оставляли нас по одному-два человека в разных городах. Меня привезли в Хемниц.

С первого дня приезда в Хемниц и в последующие месяцы открылась мне полная картина официального отношения советских оккупационных властей к бывшим пленным и остовцам, то есть к людям, которые некоторое время провели за пределами Советского Союза.

Начну с того, как меня встретили. Было около двух часов дня 5 декабря 1945 года, когда машина подъехала к индустриальному комплексу, который демонтировали. Часовые стояли у ворот и въехать не разрешили. Вызвали какого-то лейтенанта. Узнав, в чем дело, он ушел за распоряжением высшего начальника. В данном случае, как потом я узнал, это был подполковник Требушной. Тот приказал отвести меня в дом, где жило восемь человек офицеров-демонтажников. Расстояние не больше километра.

Взяв с кузова свой единственный чемодан и ручную сумку, я вошел в дом, где услужливая немка указала мне место в приемной. Я был голоден, но усталость одолевала, и я вздремнул на полчаса. Время шло медленно, и сидеть надоело. Несколько раз выходил на улицу, чтобы размять ноги. Через дверь на кухню я увидел, что там три женщины готовят обед. Они беспрестанно бегали наверх и вниз. Разговора я с ними не начинал, они были заняты своим делом.

Время приближалось к шести часам. Начали приходить демонтажники один за другим. Все в офицерской форме, которая сидела на них неуклюже, выдавая тем самым, что они не кадровые офицеры. Посматривали на меня, но заговаривать не хотели или не решались. Думаю, что к этому времени они уже знали, кто я такой и зачем приехал. Они шли на второй этаж. Там были их комнаты.

Беготня на кухне и в столовой усиливалась: накрывали стол, ставили тарелки, стучали вилками и ножами. Готовились к обеду и, как мне показалось, к какому-то торжеству.

Вскоре пришли три девушки-немки, хорошо одетые, и было понятно, что они здесь не в первый раз. По шуму, доносившемуся из столовой за закрытой дверью, я понял, что начали садиться за стол. Разговор вели как-то приглушенно, несмело. Вдруг я слышу голос майора, с упоминанием моего имени. По всей вероятности, он обращался к подполковнику. Послышался трубный, пропитый голос подполковника, что он не желает сидеть за одним столом с «изменником родины». Вмешалось еще несколько голосов и за и против. Но решение подполковника-горлопана взяло верх. Пир продолжался, а я остался сидеть на своем чемодане.

После выпитой водки шум за столом усилился и начали произносить тосты. Оказывается, это был «день сталинской конституции», 5 декабря! Прожив последние годы не «под солнцем сталинской конституции», я и думать забыл, что существует такой день. Теперь мне стало понятно усердие полковника не сидеть рядом с «изменником». Вот на какое торжество я попал, хотя и сидя на своем чемодане. Они продолжали пировать. Много раз мне хотелось встать и уйти, но куда? Было обидно до слез…

Начали вставать из-за стола. Стали расходиться по своим комнатам. Немки тоже куда-то исчезли. Младшие офицеры не осмеливались нарушить как бы приказание полковника и проходили мимо. Только один майор, человек пожилой, подошел ко мне и сказал, что я могу переночевать у него на диване. Предлагал пойти на кухню и пообедать. Было обидно, бушевало негодование и презрение ко всему тому, что слышал и видел. Выходило так, что немки, спящие с демонтажниками, были ближе подполковнику, чем я. Значит, мое место было ниже немецкой проститутки?! Это был хороший урок для меня.

Идти обедать на кухню, как предлагал майор, я отказался, хотя и не ел с самого утра. В комнате у майора был диван, на котором я и переспал ночь. С майором разговора не было. Он ни о чем меня не спрашивал, и я его тоже.

Утром одна из немок-кухарок повела меня завтракать в отдельную комнату, где уже сидело два человека. Они оказались главными инженерами этого завода, немцами. Во время войны занимали важные места, а теперь их решили использовать для решения некоторых проблем. Собственно, они писали инструкции об оборудовании завода, участвовали в разработке планов по советским указаниям. Одним словом, я оказался в компании тех, кто называл меня «унтерменш» во время войны. Сейчас я стал «унтерменш» для освободителей, они не принимали меня в свою компанию.

Итак, я очутился за столом с «оберменшами». Этим инженерам было лет за 50. Они, конечно, уже слыхали от прислуги офицеров о том, как обошлись со мной, и усмехались про себя. Проглотил я и эту пилюлю. Хотелось есть после 24 часов голодовки. Вопрос, что делать со мной, еще разрешен не был. В полдень меня определили в другой дом, в квартиру двух солдат. Они согласились дать мне место у себя на несколько ночей. Эти двое солдат были остовцы, которых спешно мобилизовали на демонтаж. Они были свои, с ними можно было говорить более или менее свободно. Им тоже не нравилось обращение с нами победителей. Но свое недовольство они, не зная, кто я, высказывали осторожно. Один из них работал бухгалтером на другом демонтируемом заводе.

Когда дело с квартирой было устроено, хотя и временно, я пошел на работу. Это было на второй день. Первым делом вызвал меня горластый негодяй-подполковник. Прошло так много лет, но ненависть к этому негодяю не прошла. За пять месяцев совместной работы я от него не видел ничего человеческого. И здесь, в своем кабинете, он разносил меня на все тона и голоса. И закончил так: «А кто ты такой? Для нас ты не лучше их. Вы все фашисты».

И меня действительно определили на работу, как немца. Платили мне 650 немецких марок. Это была самая большая сумма, на которую могли рассчитывать главные немецкие инженеры.