По выписанной увольнительной мы у немцев получили продукты на дорогу: по буханке хлеба и немного кровяной колбасы. В Ландау был польский лагерь, и мы прежде всего отправились туда попытать счастья. Но снова получили отказ. Я чувствовал себя очень плохо физически и морально и решил, что если мне станет хуже, то уйду в свой лес, чтобы не быть никому в тягость, и там окончу свои дни.

Обратная дорога в Ламмерсдорф не запечатлелась в моей памяти. Согласно кратким записям в дневнике, из Ландау мы ехали железной дорогой через Майнц, Кобленц, Кельн. В Ахене сели на автобус и приехали в Ламмерсдорф. Деньги на проезд выручили, продав одну пачку табаку.

В деревню мы прибыли 22 ноября, пропутешествовав только три недели. Поселились на старом месте. Плохо было то, что Евгений сообщил о нашем уходе в Легион и нас сняли с учета. А это теперь означало несколько недель без продуктовых карточек. На поляка мы даром грешили. Никому он на нас не донес и никто не приезжал нас искать.

Я все еще чувствовал себя очень плохо. По-прежнему болели руки. Малейшая царапина вела к нарывам. Но приступы малярии, благодаря таблеткам, становились все слабее. Подрабатывали мы с Григорием случайными работами у немцев. Я пилил дрова. В свободное время, если позволяла погода, уходил в лес. Но там уже побывали немцы и редко попадались полезные вещи. Оружия, впрочем, все еще было много и можно было забавляться стрельбой изо всех родов винтовок.

Однажды я наткнулся на дом лесничего. В конце войны здесь стояли американцы. Библиотеку лесника они выбросили в сарай. Книги сильно пострадали от сырости, но все же я набрал целый рюкзак исторических произведений. Попался мне и учебник английского языка. Кроме этих книг, немка, у которой я пилил дрова, давала читать книги из своей библиотеки. Длинными вечерами, при свете коптилки, я перечитал Гамсуна. Его тематика была во многом созвучна с нашей жизнью. Остальные книги, написанные в духе «национал-социалистического реализма», оказались невообразимой дрянью.

Распорядок дня у меня был таков: вставал я в 6 часов утра, затапливал печь, делал физзарядку, чтобы согреться, и садился учить английский язык, попивая эрзац-чай или кофе. Григорий продолжал крепко спать. Разбудить его было не так легко. Помню, как в рабочей команде в Дене он проспал налет самолетов. Его разбудили мы, когда вернулись из бункера в простреленный пулеметной очередью барак.

Свободного времени у меня было достаточно, и я решил, по примеру нашего хозяина Зиберца, заняться рисованием. Хозяин любезно поделился красками, дал также вареного масла и прессованного картона, заменявшего полотно. Рисовал я цветы и ландшафты. Сначала дело шло медленно, но постепенно я набил руку. Таланта у меня особого не было и картины были любительские, как и у Зиберца. Но местные крестьяне картины покупали. За картину я обычно получал фунт масла, а то и просто что дадут. Помню даже, содрал с Евгения 70 марок за цветы. Он мне после припоминал мою алчность. Постепенно рынок сбыта картин расширился и стал включать бельгийских солдат. Еще до нашего поселения в деревне англичане передали часть пограничной с Бельгией территории бельгийцам. Образовалась бельгийская оккупационная зона. В крупных селениях стояли небольшие бельгийские гарнизоны. Григорий отправлялся в деревню, где стоял гарнизон и, дождавшись вечера, шел к солдатам продавать картины. Дело в том, что при свете фонарика, в полутемноте, картина очень выигрывала и бельгийцы брали картины охотно. Платили по фунту кофе, а иногда и больше. Однако во второй раз в этом селении появляться не рекомендовалось…

На местном рынке фунт кофе в зернах равнялся фунту масла или же бутылке водки-самогонки. В городах соотношение было несколько иным. Нам было нелегко понять, почему немцы, даже в эти трудные времена, не могут обойтись без настоящего кофе, но это их национальная особенность.

Немецкое Рождество встретили тоскливо. В праздники, как никогда, досаждают думы о родных. В Сочельник кто-то оставил у наших дверей кулек с пряниками. Впрочем, я знаю кто. Это сестра Зиберца — старая дева. С ее лица не сходит заговорщицкое выражение, и я сердечно благодарю ее. На Новый год ветер рвет и хлопает полуоторванной ставней. Снова одолевают грустные мысли. В 12 часов за селом стрельба. Стреляет Доменик из своей винтовки. Немцы оружия боятся. Им за хранение положена суровая кара вплоть до расстрела.

Зима в 1945-46 выдалась теплая. Топлива у нас нет, но мы потихоньку ломаем сарай Зиберца. Сарай скоро завалится. В конце января снова приезжает поляк, так напугавший нас недавно. Зовут его Николай. У него связь с местной немкой, но ночует он у нас, и мы даже становимся приятелями. В конце концов, поляк, напившись и вспомнив старые обиды, избивает бургомистра и бесследно исчезает с нашего горизонта.

Евгений и Доменик закончили конструкцию самогонного аппарата и гонят водку из бураков. Водка крепкая, но вонючая. В водочную компанию вступает Григорий, и у нас появляется запас спиртного. Водку иногда удается менять на продукты, что является большим подспорьем для нашего стола. Водка также хорошее средство для поддержания духа и приема гостей.

Наш полуразрушенный дом привлекает внимание жителей деревни. По вечерам в единственном окне виден колеблющийся язычок коптилки. Ночным прохожим вероятно немного жутко, они долго оглядываются на слабо освещенное окно.

С некоторыми жителями у нас устанавливаются вполне приятельские отношения. Большинство же поприсмотрелось к нам и проявляет полное равнодушие, кое-кто настроен враждебно. Лучше всего относятся бывшие нацисты, у которых рыльце в пушку. Наиболее частый гость — сынишка Зиберцев Ганс-Юрген. Чуть его оденут утром — он уже летит через улицу к нам и требует сказку. Воспринимает он русские сказочные персонажи иначе, чем русские дети. Я бы сказал, более реалистично. Нас посещают также вернувшиеся из плена солдаты. Их привлекает наше гостеприимство и конечно водка. Взаимопритяжение образуется на почве общих переживаний в плену. Теперь всем известно, что лучше всего было в американском плену на территории Соединенных Штатов, затем у англичан. У французов было тяжело и голодно. Англичане отпускали в первую очередь антифашистов и «перевоспитавшихся». Конечно, многие приспосабливались к требованию момента. Надо, впрочем, сказать, что немецкий солдат давно потерял нацистский дух, если он у него и был. Воевал солдат, и воевал хорошо, в конце войны только потому, что союзники дали Гитлеру в руки пропагандное оружие о предстоящем закабалении немцев, превращении Германии в аграрную страну и тому подобные прелести, объединившие народ с обанкротившейся нацистской властью и затянувшие войну, — политика, игравшая на руку как Гитлеру, так и Сталину.

В американских лагерях военнопленных на территории Германии условия жизни были значительно хуже, чем в лагерях в Америке. Пример: лагерь в Ремагене и ряд других.

К нам однажды зашел молодой солдат, выпущенный из лагеря в Ремагене. Пережив голод, он совершенно опустился. Когда я зачем-то вышел на минуту, он убежал, прихватив мою авторучку и топор. Пришлось его разыскивать. Топор я отнял, а ручка так и пропала.

Особенно памятная встреча произошла с вернувшимся из английского плена солдатом, родственником владельцев местной пекарни — Гюнтером. Он зашел к нам на огонек. После хорошей выпивки, как водится, расчувствовались и начали жаловаться на судьбу. Проводил я его домой за полночь. Выпивки он не забыл…

Солдат, отпущенных из советского плена, еще не было.

Судьба немецких солдат, не хотевших возвращаться в советскую зону, была на первых порах незавидна. Некоторые женились на местных женщинах, но были на правах украинских «примаков» времен войны. Другие шли в батраки. Это подводит меня к вопросу о наших успехах на женском фронте. Они были малы. Женского общества, несмотря на переизбыток женщин в деревнях, нам не хватало. Объяснялось это нашей бедностью и традиционным немецким отношением к иностранцам. Как известно, немецкие женщины весьма практичны, хотя и бывают исключения. Кроме того, о вкусах вообще трудно спорить.