— Остались малость, — отозвался спутничек. Он уже опять влез в шлепки и с упоением рассматривал на мой взгляд совершенно одинаковые деревья и заборы. — Только, понимаешь, я ими не пользуюсь. Почти совсем. Иначе, боюсь, наши отношения совсем испоганятся, а они и без того-то не особо идеальны, сколько ни пытаюсь…
— С кем отношения? — вяло спросила она. У Аида явно была манера говорить так, будто я вижу сквозь череп, что у него там в голове написано. Даже если бы видела: похоже, в голове у него такое, что лучше и не смотреть.
Сейчас он невинно приподнял брови и коротко ткнул пальцем вверх.
— В последний век стало гораздо лучше. Как это у вас говорят? Терпение и труд, да! Сначала было… ха, вот Зевс было решил сбросить Прометея в Тартар. Так вот, титаны его раз за разом тоже так выкидывали. С воплями: «Твою же мать, уберите зануду!» Раньше я не мог притронуться… почти не мог смотреть. Руки горели, если брал в руки Библию. Ну, для бессмертного-то ничего, затягивается. С глазами было хуже: будто впервые взглянул на колесницу Гелиоса. Теперь вот только в храмы не могу войти: выбрасывает. Спиной вперед, ты себе вообрази! Я в Ватикане-то потому долго и не пробыл: это было… в общем, пинг-понг.
Он довольно живо изобразил рукой летающий между воображаемыми храмами мячик, и я содрогнулась. От души набрала воздуха в грудь для глобального вопроса:, а зачем это ему понадобилось жечь себе руки, сотни лет метаться между храмами и пытаться до кого-то докричаться, если он сам — из другого ведомства…
Но он уже спокойно продолжал:
— …а тут еще Гермий с этим котлом так невовремя. Не может же это быть просто так. Испытание? Шанс? Только вот не понимаю, почему и зачем здесь ты. Как проводник? Наставник? Как…
Я потрясла пальцами, стряхивая с них жгучее и уже не впервые возникающее желание кой-кого придушить. Кой-кого, вечно говорящего не пойми о чем и загадками. Ну, ничего, вот заткнется же он хоть на пятнадцать минут, а тогда уж я его распотрошу, я себе за последние часы нехилый список вопросов составила…
Тут я заметила в прозрачных сумерках впереди надгробия, заорала от счастья: «Погост!» — и рванула к кладбищу так, будто была упырем, а по пятам неслась стая крестьян с вилами.
Аид догнал меня не сразу, зато и хихикнул, что, мол, подозрительный энтузиазм.
Умолк почти сразу, у первых могил.
Кладбище было заброшенное, запустевшее, небольшое и старое. С глухим шумом древних, мрачных сосен. С черно-синими зловещими тенями от полурассыпавшихся обелисков. С шуршанием сов где-то над головами, на ветках.
— Терпеть не могу такие места, — признался Аид, передергиваясь.
Здрасьте вам в окно, он еще кладбищ боится?
— А что так? Я думала, твоя вотчина…
— Я от них меняюсь.
Наверное, это все тон, а может, вечная недосказанность слов. А может, это сумерки коснулись кожи морозными пальцами, разбежались мурашками по рукам. Сумерки сгущались, их было слишком много для белой ночи. Сумерки сливались в чернильные, ночные пятна, влажно шевелились возле каменных осыпавшихся гробниц.
Сумерки просяще тянули пальцы к тому, кто шел впереди меня и почему-то старался смотреть только на каменные, древние кресты — ни на что больше.
Кресты живые пятна старательно обползали.
— Так, — сказал он спокойно, — пришли. Теперь если вдруг придется бежать — ты дай мне руку, нас не увидят.
И шагнул к какому-то склепу, довольно крупному, наверное, чьему-то фамильному и века где-то девятнадцатого — на питерских кладбищах чего не встретишь!
— В каком смысле — придется бежать? — спросила я, старательно отводя взгляд от тени, в которой что-то, кажется, неявно копошилось. — От кого? И почему? И зачем мы тут вообще?
— За привычным средст…
Звук изнутри гробницы пропал. Я немного нервно решала, что будет лучше: влезть следом в неизвестность или стоять и уверять себя, что шевелящиеся тени — это нормально, а вон те моргающие из темноты глаза — это какая-то крайне крупная кошечка. На всякий случай подалась за особенно колоритный и почти не обвалившийся крест: там было как-то уютнее.
Ждать долго не пришлось: Аид вернулся. Рассеянно поискал взглядом меня (не нашел). Поднял лицо в небо, где сонно висела бледная луна. И пораженно вопросил:
— Господи, ты что — серьезно?!
Ответа по понятным причинам не было.
— Нет, я понимаю, я просил и все такое…, но вот так — сразу?! И без шлема? И… тут еще и смертная, то есть, мне еще и ее оберегать придется? В открытую? Против этого всего и без… Нет, ты не пойми неправильно, я не отказываюсь, я постараюсь, я в общем-то помню, как нужно…, но хоть на первый раз ты не мог бы как-то… подсобить, что ли?!
Ночь, наверное, не выдержала. Сломалась и ответила.
— Чё, совсем, трехнутый?! — сипло вопросила ночь. — Поцоны, глянь, кадрище!
После чего интеллигентная питерская белая ночь выпустила из себя четыре неинтеллигентные хари разной степени помятости. Хари, наверное, трудились в роли местной налоговой для покойничков. Налоговой перепало хорошо: запах водки и колбасы наполнил воздух.
Как-то даже настроил меня на лирически-обеденный лад.
Аида он настроил гораздо лучше: тот вздохнул с таким облегчением, что чуть не сдул ближайшую сосну. «Смертные…» — прослеживалось во вздохе.
К упомянутым смертным бывший подземный царь шагнул с улыбкой во все зубы и чуть ли не с распростертыми объятиями.
— Привет, ребята! Денег, семки, закурить?
Бдыщ!
Кулак главного (фэйс у него был наиболее железнобетонен и наименее интеллектуален) вылетел вперед как на пружинке, и моего спутника ощутимо шатнуло.
— Шлем где? — скучно спросил второй.
— А ва-а-вам срифмовать по-гречески или по-русски?
Бздыщ!
— Два раза по одной щеке, вы же даже не даете мне подставить леву…
Хрясь!
— …три раза…
— Где, спрашиваю?!
— Ребята, не стесняйтесь, у меня же не только щеки…
Шмяк!
— Аххх, приятно, что вы это заметили…
Я зажмурилась и вжалась в крест, но звуков отменить не могло — они шли и шли, шокирующе размеренные.
Бах, шмяк, хлоп.
Хлоп, шмяк, бах.
И один и тот же вопрос.
— Шлем есть? А если найду?!
И ответы, гораздо более разнообразные.
— Найдете — забирайте! Охх, напомнило пощечину Геры. Ауу, зачем же на ногу наступать?
