— Правда? — личико Аполлона перекосилось сладострастной улыбочкой, и почему-то начало пониматься, почему некоторых языческих божков считали демонами. — Ты хочешь начать маленькую войну прямо сейчас, смертная? Ну же, давай, взывай — и мы посмотрим, что пошлет тебе Он в тот момент, когда я…

Оказалось, они быстро перемещаются. Божки. Прямо-таки — моргнул, а он уже в двух шагах от тебя, мечом замахивается. И времени нет ни на развесистый монолог, ни даже на молитву, есть только на простое, сухое «Господи…» — и нужно надеяться, что и так сойдет.

А меч — он движется вперед вроде как неотвратимо и очень нацеленно, и замирает, только встретив на своем пути плечо. Не мое, правда.

Клима.

Они все-таки очень быстро перемещаются, эти божки, когда захотят…

— Дядюшка? — озадачился Аполлон и дернул меч к себе, отпрыгнул на пару шагов, занял позицию для боя — свеженький, сияющий прямо. — Ты, оказывается, мог подняться. Жертвуешь собой ради смертной? До чего ты опустился! Или она для тебя так важна? Нет, правда, если ты сейчас опять опустишься на землю — я тебя даже и не трону, ведь видно, что бой ты проиграл. Я предпочту смертную: она меня разозлила. Смертные! Страшитесь же олимпийцев и своей участи!

Клим не ответил. Он не слушал.

Он вообще-то возник спиной к племяннику — то есть, лицом ко мне.

И смотрел теперь на нас — на меня и подбежавшего Алика, улыбаясь высеребренной ихором улыбкой.

— Не надо, Клим, — попросила я тихо, потому что видела, как живо сбегает серебристая струйка по его пальцам из разрезанного плеча.

Он улыбнулся шире и светлее. Шевельнулись губы, складывая слова — перед тем, как он обернулся и с той же улыбкой шагнул навстречу Аполлону, поднимая выщербленный, изрезанный меч.

— Поте-де фовунтаи.

Не бойтесь.

Две улыбки столкнулись, и два меча, и два чего-то еще — чего-то самого важного, непонятного, неосознанного… две фразы? Две… веры?

Столкнулись, разродились скрежетом металла, пролились хохотком языческого божка.

— Так и должно быть, дядюшка. Ну, что я тебе говорил?

Меч Клима лежал в осколках. Сам он вытирал порезанную одним из осколков щеку — безоружный. Аполлон смеялся и мотал головой — казалось, вот-вот вычитывать начнет.

— Ну, надо же, дядюшка. Так любишь смертных, что готов уподобиться им. Что с твоим ихором, дядюшка? Почему он такого странного цвета?

Медленно набухают, падают с пальцев гранатовые зерна — сыплются частой россыпью, расплываются по плитам, льются туда, куда недавно пролилось серебро.

Алым окрашивается дурацкая майка с оригинальным принтом. Алое пропитывает джинсы, взятые напрокат — античные одежды исчезли…

Алое ползет по щеке, смешиваясь со слезами.

Он стоял, глядя в высь — так, словно собирается опять разговаривать с кем-то, с кем у них очень сложные отношения, и в горсти у него была теплая, живая, алая жидкость — кровь смертных.

А на глазах — слезы, хоть я этого и не видела.

Олимпийцы молчали и не двигались, и челюсть Крона замерла в полужевке.

— Смертный, — презрительно выплюнул Аполлон. Коротеньким словом выразил все, что думал. Все это самое: «Ты теперь прах под моими ногами, я тебя презирал, но ты был хотя бы из нас, а вот теперь предал это и стал тем, никтожнее кого нельзя уже и быть». — Ну что ж, я могу хотя бы…

Меч дернулся вперед со свистом — взвизгнул, опал в прах, не коснувшись плеча, из которого вытекало алое, горячее. Аполлон прошипел ругательство, и в его руках объявился лук — серебряный и искрящийся.

Но золотая стрела дрогнула в полете и улетела искать другие мишени.

— Смертный, — тихо выговорил Клим. — Что ты можешь сделать смертному? Ты мне не бог. Я в тебя не верю.

У Аполлона дрогнуло и перекосилось лицо. Он закричал что-то — неразборчивое, древнее, поднял лук, посылая еще и еще одну стрелу, в нашу сторону, в сторону Клима…

Стрелы летели и брызгали, расшибались о воздух солнечными лучами. Пустыми, нестрашными.

Не бойтесь.

— Я теперь Его, — шепотом договорил Клим, и ряды олимпийцев померкли и будто бы сдулись.

Он подошел к алтарю, не обращая внимания на ставшего столбом Аполлона. Положил пальцы на камень, обагряя его кровью.

Заговорил ясным, спокойным, размеренным голосом:

— Предел останется запечатанным навеки. Я закрываю его. Пройти сможет лишь тот, кто захочет последовать по моему пути.

Мне показалось, он все же взглянул в тот момент туда, где стояли олимпийцы.

Персефона, от которой все в очередной раз отпрянули, молчала. Может, у нее подрагивали руки — так, словно она хотела протянуть их ему вслед. А может, у меня просто слишком все плыло в глазах.

Остальные олимпийцы тоже ничего не добавили — смотрели то ли с замешательством, то ли с ненавистью.

Только Крон вдруг сложил руки в аплодисментах и проговорил:

— Хорошо сделано, сын.

Клим не ответил. Так, словно донеслось — из дальней дали.

Из прошлого.

Потому что храм начал дрожать и истаивать на глазах, и пятна на алтаре — крест, нарисованный кровью, полыхнули особенно ярко, впитываясь в камень, и фигуры олимпийцев тоже пропали в неясной дымке.

Я не успела увидеть, протянула ли она все-таки к нему руки.

Клим просто стоял, опершись на алтарь окровавленной ладонью — и смотрел на них, пока они не пропали.

Запечатывая Предел и смертной кровью, и смертными слезами.

Комментарий к Поединки между бессмертными и не только

Народ, осталось немного - два эпилога, то есть две последних главки.

========== Эпилог первый, античный ==========

Он смеялся.

Нет, серьезно, когда я вытащила из своей сумочки бинт и перекись водорода — теперь уже смертный Клим заржал в голос. Правда, ненадолго, потому что почти сразу же сполз, опираясь на алтарь.

Но все равно хихикал, пока я его бинтовала, зараза.

Ну, то есть да, так оно и выглядело: полуразрушенный храм, заросший, ушедший в древность. Темный, влажный крест на том, что было алтарем. Прислонившись к алтарю сидит Клим, я в лучшем своем генеральском стиле командую: «Алик, быстро нарыл мне жгут! Плевать, где ты его нароешь, откромсай от футболки. Да какая мне разница — чем, вон, возьми этот нож жертвенный, как его, и отрежь!» А Клим хихикает, потому что ему-то делать уже больше ничего и не надо. Разве что слушать мои высказывания, типа: «Эй, давай терпи, рана у тебя серьезная только одна, в плечо, но я вообще не в курсе, как и что тут бинтовать, так что сейчас тебе, наверное, станет хуже».

— Бинт в дамской сумочке, — наконец уточнил Клим. — Нет, мне действительно понятно, за что тебя выбрали. Он у тебя там все время лежит?

— Не-а, — сказала я, наматывая на рану очередной виток бинта, — я его туда засунула после нашего с тобой возвращения с кладбища. Ну, помнишь, когда тебя отделали, а я еще с лопатой… в общем, что-то мне подсказывало, что в сумочку с таким спутником надо всю аптечку пихать. Но вся не влезла. Не больно?

— По сравнению с олимпийским лекарем, ты милосердна. Я не рассказывал тебе, как Пэон решил доказать олимпийцам пользу промываний?

— Поговори мне тут, — свирепо приложила я и завязала бинт двойным морским.

Клим, который как-то не спешил приобретать сияние нимба над головой, фыркнул. Прикрыл глаза — в них больше не было лукавой древности веков. Они были ясными и светлыми.

— Хватит, кирие. Я не истеку кровью из оставшихся царапин. Нет, это не бравада бывшего бессмертного, — я открыла рот, чтобы рассказать этому самому бывшему о том, что такое заражение крови, но он выговорил тихо: — Лучше давай сделаем что-нибудь более полезное. Попрощаемся, например.

Тут меня подергал за рукав Алик, я повернулась и обнаружила в паре шагов от меня худощавого мужчину в потрепанном плаще и с музыкальным футляром. Тонкое лицо, ранняя проседь.

Мне захотелось влезть на какое-нибудь дерево, но рядом торчал только Алик, а на него влезать при нашей разнице в весе было заведомо бессмысленно.