Шарахнулась я знатно, и тихое «Радуйтесь» от ангела смерти мне особого счастья тоже не подарило.

— Вы за ним? — спросила я почти сразу же. — Но ведь он же… он же…

— Живой, — договорил Клим от алтаря. — Зачем ты здесь, ангел?

— Крылья могут понадобиться не только чтобы уносить жизни, — тихо отозвался тот, кого раньше звали Танатом. — Вестники не всегда выполняют одну и ту же работу. Иногда поручения бывают радостными. Я приходил ко всем, которые выбрали ту же дорогу до тебя. Чтобы помочь.

— Добрый знак, — пробормотал Клим. — Мы поговорим с тобой, да. Я немного устал, но поговорим обязательно. Только детишек сначала нужно вернуть на место. Я ведь их в Грецию притащил, а здесь, без виз и без денег…

Ангел, посланник, смерть или кто он там — понимающе кивнул.

— Постой, — вдруг опомнилась я, — Клим, а ты разве с нами не идешь?

— Ну, ведь и в Греции же много храмов, — долетел от алтаря тихий ответ. — И я… хотел здесь побыть еще. Немного подожду. Еще немного. Понимаешь? Если она вдруг решится…

Я посмотрела в его глаза — глаза человека. Кивнула.

Я понимала.

— Прощайтесь, — тихо обронил Танат.

Первым прощался Алик, их разговора с Климом я почти и не слышала. Поскольку отошла и решила не мешать. Алик, правда, как-то неловко на меня оглядывался. Наверное, опасался, что могу услышать.

Но до меня так ничего и не донеслось, до того момента, как я не подошла к Климу сама.

Помолчали.

— Конечно, увидимся, — сказал он вдруг. — Какие могут быть вопросы. Ты ведь так и не показала мне ваши храмы. И камешки по Ладожскому озеру пускаются на редкость хорошо.

Я проглотила ком в горле. Так и стояла — смотрела на него сверху вниз, и все сильнее жалела, что я не филолог. Эти-то, наверное, всегда знают, что говорить.

— Что будешь делать?

— Найдется. Ты же, наверное, понимаешь, что смертность — лишь начало. Что путь, который ждет… — он слабо развел руками, показывая, что путь этот — ого-го. — И мне придется перестать красть у карманников. И думать о соблазнах. Но у меня теперь хоть выбор есть. Что скажешь, а?

Я улыбнулась. Сняла с шеи мамин подарок — крестик на серебряной цепочке.

Наклонилась и накинула на шею Клима и тихонько прижалась к пылающему лбу.

— Не бойся, — сказала я. — Ты теперь не один.

— Я еще не заслужил, — пробормотал он, смущенно касаясь крестика. — И не прошел крещение.

— Уверена — Он поймет.

— Попросишь за меня как-нибудь?

— А ты — за меня?

К чему были эти вопросы? И он, и я знали, что будем просить друг за друга.

И когда я уже отходила к Алику — я услышала вдруг еще просьбу от Клима.

— Кирие… если вдруг… попроси и за нее. Чтобы она однажды поняла. Ладно?

— Ладно, — сказала я.

Вышло так, что это было последнее, что я ему тогда сказала.

Потому что вокруг нас — меня и Алика — словно сомкнулось что-то белое, светящееся, мягкое…

И на сетчатке у меня так и отпечаталось: окровавленный мужчина прислонился спиной к ветхому камню алтаря - поза полна ожидания. Рано поседевший музыкант в плаще остановился рядом, опершись на камень ладонью.

— Я подожду вместе с тобой, — словно бы говорит он, — Он научил меня верить в лучшее.

А потом я моргнула и почти сразу услышала голос Алика:

— Эй, Лен, слышишь? Мы опять в Питере, вроде. То есть, под Питером. Все, можешь открыть глаза, не бойся.

— Знаешь, Алик, — задумчиво сказала я, открывая глаза. — А я как-то теперь вроде и не боюсь.

========== Эпилог второй, питерский ==========

— А вообще-то все как всегда, — говорю я, — и спасибо еще раз. Ты знаешь, у нас все хорошо.

У нас правда все хорошо — у меня и Алика. Правда, мы не сразу смогли пожениться. Но на похоронах моего отца и после он все время был рядом, и все время старался сделать так, чтобы я не боялась.

Так что я не боялась. Даже когда в больничном коридоре, когда мы с родными еще ничего не знали, мелькнул знакомый обтрепанный плащ и кусок салатового кеда.

И вспомнилось, что на самом деле смерти нет.

С тех пор прошел год, и Алик в своем упорстве повесить мой тяжелый характер на свою шею, как-то так и не отступил. Причем, его не брало ничего: ни аргументы о моей несравненной красивости, ни вообще любые аргументы.

Алик как-то сам признался, что его, наверное, возьмет только лопата, но лопату я против него дальновидно не использовала.

Так что в его халупе стало на одного технаря больше, а самому Алику пришлось познать ужасы капитального ремонта. Хотя он это, кажется, сравнительно легко пережил. Сказал даже, что подобрал идеи нескольких удивительно прикольных игр типа: «Поклей обои с невестой рядом» (явная стрелялка) и «Кладем полы без опыта работы» (жесткий хоррор с морями кровищи).

И в прозрачное воскресное утро, когда я выхожу из ворот Александро-Невской лавры, мне все вокруг кажется даже лучше хорошего.

Голубей на мостике у лавры — море, и все голодные. Жадно прыгают за крошками, дай им волю — из рук бы повыхватывали.

Я опираюсь на бортик мостика рядом с прохожим, который решил с чего-то покормить голубей. Смотрю в зеленоватую воду канала.

— Камешки больше не пускаешь?

Клим пожимает плечами.

— Тоже увлечение неплохое. В прежние времена мне как-то не приходилось кормить голубей. С Керами, понимаешь, не выходило. Из-за специфичности диеты.

Мы не кидаемся друг другу навстречу с радостными воплями. Хотя я не подозревала, что сегодня его увижу.

В конце концов, полтора года прошло.

У него загорелое лицо туриста и морщинки у смеющихся глаз. Куртка с капюшоном — защищаться от осенней непогоды. За ухом — легкомысленный осенний цветок.

— Чем занимаешься?

— Перевожу. Всякие рукописи. Оказывается, знание массы древних диалектов еще как может помочь в жизни.

— И… как ты в целом?

Он улыбается устало и показывает, что цепочка с крестом никуда не делась с шеи. Но я вглядываюсь пристально и за улыбкой вижу — насколько труден путь.

И я спрашиваю, потому что я технарь и не люблю всякие там церемонии.

— Не жалеешь?

Он смотрит в прозелень воды — она отражается в его глазах. Напоминанием о прошлом.

Но говорит он уверенно:

— Это стоило того.

И еще полчаса мы болтаем о ватиканских храмах, о святынях Греции и о том, что было бы, если бы возле логова Лернейской гидры разместить покемона. Просто болтаем, избегая сложных материй, как два человека, которые сделали выбор. И которым не может быть легко.

Но все у нас хорошо.

— Знаешь, — говорит он потом, высыпая крошки с ладони. — Я не помню, говорил тебе спасибо или нет. Никогда не поздно еще раз сказать, а?

— Ты же все сделал сам, — отмахиваюсь я. — Так что не за что.

Следующий взмах ладони — крошки рассыпаются в воздухе.

— Есть за что. В глубине души я всегда знал, что смертность достигается только жертвой. Тем, на что не способен олимпиец. А значит, на это не был способен и я.

— Боялся?

— Скорее уж, считал себя слишком важным. Раздутое самомнение античного божка, знаешь ли. Мне еще и теперь предстоит избавляться…

— Долгий путь, да?

Он кивает, а голуби затевают еще одну драку за крошки.

Но я ж технарь, мне нужно ляпнуть что-нибудь этакое. И я ляпаю.

— Я, вообще-то, думала, ты в монастырь пойдешь. Или что-то вроде этого. Чтобы… ну, поближе.

До сих пор не научилась о важных вещах говорить без дурацких жестов и гримас.

— С моей подготовкой, — говорит Клим и ухмыляется, — это все равно что парикмахера — сразу в спецназ. Путь долог, кирие. И я бы, кстати, пожил бы в миру. Походил бы по храмам, почитал бы… детей бы штук семь нарожал.

И тихонько смеется над моей отъехавшей челюстью. Которая велика и монументальна и выражает такое вот вселенское «ШТА»?

— Путь долог, — повторяет потом бодро, — особенно если ведешь за собой другого. Мы зайдем, кирие. Когда-нибудь — обязательно. Потом.