И я поняла, что убежать не получится.

Вторая, третья, четвертая дрянь с визгливым хохотом пронеслись мимо, к паренькам, которые так и застыли с пустыми глазами, замелькали желтые глаза, слюнявые пасти, клыки, парни очнулись и завопили громче Кер, в унисон, отличным зубодробительным дискантом, кто-то из них, когда над ними уже смыкались крылья, завопил: «Брось его, брось!»

— Не… бросай… — прохрипел Клим, но воришка уже швырнул жезл на могильную землю.

И холмы вокруг нас содрогнулись. В нотки тумана настойчиво вплелась удушливая сладость, которая давила хуже, чем тление. Послышались скребущие, вкрадчивые звуки — царапание из-под земли…

Я метнулась за жезлом — плевать на себя, с этой дрянью что-то надо делать! — но меня отшвырнули хорошим ударом в бок. Керы выкидывались из тумана, будто его клочья, били крыльями, отбрасывали — и ныряли обратно, парнишки уже перестали визжать и только прикрывали головы от когтей, а вокруг нас шевелилось и оживало кладбище.

Мои удары античные твари выдерживали не очень-то: одной я залепила между глаз, второй свистнула сумочкой в челюсть — улетали в туман; но дыхание сбивалось от жути, к которой я вообще-то не привыкла, от алых бусинок глаз, следивших с земли. Я, наверное, что-то забыла, потому что все силы уходили на то, чтобы дышать, уворачиваться и отбиваться — и не смотреть на ползущую с могил землю.

Климу, в конечном счете, было гораздо хуже.

Он стоял на коленях. Гранит осыпался под его пальцами, и я была рада, что не вижу его лица, знала только: он на волоске, на лезвии ножа, потому что от каждой налетающей серой твари он дергался так, будто его било током…

Наверное, я все-таки загляделась и пропустила момент, когда в меня вцепились сзади, и голову мне запрокинули к небесам. Успела только взвизгнуть, уныло и пронзительно — а потом уже началось кино: мелькали картинки, которые словно вообще со мной не были связаны.

…слово на неизвестном мне языке, свистящее и властное, пальцы убираются с рук, с плеч, Керы замирают, оставляют парней…

… Клим выпрямляется с отстраненным, спокойным лицом, глаза горят страшнее бусин на жезле — на его жезле, на который он смотрит…

…шаг, размеренный и спокойный, с протянутой рукой, и тени ведут его в хороводе, кривляются и радуются…

… второй, взгляд на меня, пальцы начали дрожать…

…проклятая сладость петлей вокруг шеи, Клим оседает на землю — последняя попытка замедлить собственное продвижение, но рука тянется за жезлом, у которого слишком много власти, и потому кажется, что и жезл медленно продвигается навстречу руке…

…частокол теней, злорадный хохот Кер, взвизги бедных воришек, вокруг поднимаются в белую ночь те, кто был уложен в могилу без отпевания. Керы налетают и бьют крыльями, и стараются сделать так, чтобы я не смогла заговорить, нет, не заговорить, позвать, потому что иногда достаточно просто позвать, потому что никто из нас больше не один…

Следующей Кере я зарядила в живот с ноги. Набрала в легкие проклятой душистой сладости из тумана. И заорала во весь голос нелепое:

— По-мо-ги-и-и-и-ите!!!

Серые твари, похожие на огромные, старые тряпки техничек, зашелестели, забалаболили, захихикали: ждали, что я буду кричать другое. Но я закричала это, потому что все остальное вылетело от страха из головы.

И потому что больше ничего не нужно было.

Белая ночь вздохнула и просветлела, разметав клочья тумана. Ветер коснулся лица — с запахом иной сладости, нездешней, дымной и тонкой. Тихий отзвук многоголосого пения колыхнул ветви, успокоил кладбище словами — не на греческом языке. Взвизгнули Керы, с ужасом уставившись за мою спину.

Я не оглядывалась: было незачем. Наверное, откликнуться мог кто угодно. Но пришли – они. Чтобы сказать серым тварям и тому, кто стоял за ними, что здесь не их место.

Было — спокойно и просто, только почему-то горько.

Они и правда были похоронены здесь, совсем рядом с местом, где мы стояли, все сорок, в яме, над которой никогда не было обелиска и которая никогда не была отпетой. Рядом с другими, тоже неосвященными могилами. Только вот…

Мы, отправляясь сюда, не учли жертвоприношения и силы, которую получит хтонический жезл.

Тот, кто спланировал все это, ничего не знал о мучениках.

Разница мировоззрений.

Я встала, вытирая малость разбитый какой-то керой нос. Твари сначала пугливо укрывались за стволами и надгробиями, потом брызнули в разные стороны с воплями. Запинаясь о холмы взрыхленной земли, я добрела до жезла — он лежал, и глазенки его блестели глупо и испуганно. Прямо как у одного знакомого мне мопсика.

Пальцы Клима намертво были стиснуты в каких-то двух пядях от собственного оружия. Кажется, он плакал — я услышала приглушенное, судорожное рыдание.

Взяла проклятую цацку — жуткий артефакт. Холодная бронза кусала пальцы, нашептывала какие-то мерзости, но за плечами было тепло, и дрянной шепоток казался — чужеродным.

Повернулась и пошла — туда, где слышалось тихое пение, откуда доносился запах ладана, где, наверное, незримо стояли они — несколько из них, кто не шел сейчас рядом со мной. Потому что кто-то из них наверняка шел — осторожно поддерживая под локоть. И кто-то наверняка ступил дальше в грозном дозоре — туда, где гнездилась нечисть, а теперь была только чистая, даже слишком светлая майская питерская ночь.

Присела перед заросшим травой пятачком земли — земля была теплой, и кто-то шепнул с правого плеча — прямо и строго: «Здесь». Коротко размахнулась и всадила непобедимое орудие, выкованное Циклопами, в землю.

И увидела, как трескается и истлевает в дым черный металл и потухают алые глаза драгоценных камней, как скукоживаются собачьи морды: здесь умерли те, кем ты никогда не сможешь повелевать.

Ну да. Клим же говорил, что ему обжигало пальцы, когда он читал Евангелие. Жезл мог исполнять свое предназначение на земле обычного кладбища. Жезл убило прикосновение к смерти тех, кто так и не отрекся от своей веры. Иной веры.

А мне, наверное, пора.

Бедные пацанята уже пришли в себя и с подвыванием показывали олимпийские рекорды между деревьями. Клим лежал, где упал, скорчившись, закрывая руками лицо, и когда я попыталась его поднять — поняла, что его трясет, как в лихорадке. Пришлось садиться рядом, трясти за плечи и гладить по голове. Наверное, сцена была идиотской, но меня это волновало мало.

— Ну, хватит уже, — говорила я. — Уже хватит. Его больше нет. Слышишь? Теперь его нет. Понимаешь? Не бойся…

Он прошептал что-то — сначала по-гречески, потом по-русски, голос был сорван, я только поняла: «…едва не вернулся».

— Ты же мне этим жизнь спас, так что не считается, — говорила я уверенно, а вот внутри было уверенности поменьше. — И все закончилось хорошо, так что совершили, можно сказать, подвиг. Парни живы… жезла нет… ты ведь слышал? Ты видел? Нас защитили…