— Интересно, есть тут сторожа? — подумалось вслух.
Через оградку мы махнули после второго часа ночи. До этого изрядно насидевшись на лавочках в окрестностях и немножко поездив на такси за счет карманников. Такая наша медлительность объяснялась тем, что даже Клим не был настолько сумасшедшим, чтобы сигать на кладбищенскую территорию в полуночный час.
Сторожей как-то не было видно. И слышно. Сова вдалеке пыталась претендовать на зловещесть, но вместо этого претендовала на кукушку. Белая ночь подсвечивала окрестности печальным синеватым сумеречным светом, и от Смоленки наползал туман — бледно и не по-майски серебрился у надгробий. Вполне может быть, вся жуть неслась как раз от этого тумана. Или, может, от теней, которые вили свой причудливый хоровод на земле вслед за нами.
Или от осознания громаднейшей ошибки: наверное, так чувствует себя солдат, вызывая огонь на себя. Огонь вызвал, «Катюши» вдарили, вот только противника как-то вокруг не наблюдается.
— Сомневаюсь, — тихо откликнулся Клим, — что здесь сегодня вообще хоть кто-то есть.
Ему предстояло быть опровергнутым довольно скоро. Пока же мы брели, углубляясь на ту территорию, которая была еще не облагорожена, а потому выглядела чем дальше, тем зловещей. И оставалось утешаться, что все же православные захороне…
Тут я посмотрела на даты на каком-то подозрительно советском обелиске. Вспомнила, что захоронения на Смоленском, кажется, велись и в тридцатые годы. Сопоставила с отношением к религии в оные тридцатые. Утешаться резко стало нечем.
— Что мы с ним сделаем… ну, если отберем у этих воров?
— Что ты с ним сделаешь, если мы говорим об этом, — он слегка пожал плечами, задумчиво петляя среди надгробий. — Я вряд ли смогу… даже дотронуться. Честно говоря, я отдал бы его какому-нибудь родственничку или уничтожил. Только вот как уничтожить то, что создано Циклопами? И кто поручится, что он не достанется тому, кто уже присвоил остальные артефакты… кто пытается взломать стенки котла?
О. Я-то до сего момента наивно полагала, что он считает причастными вообще всех олимпийцев. Такой большой античный заговор по спонтанному прорыву в реальный мир.
— Афина слишком мудра, — Клим, вроде бы, говорил себе под нос, но я слышала, — Афродите и Гефесту вряд ли есть дело. Гера… хм. Вряд ли и Посейдон тоже, и Деметра.
Ага, такими темпами у него все равно остаются… худшие, что ли. Послал же кто-то ко мне Гермеса лопать халву.
— И всегда есть вождь, всегда один, потому что предводитель может быть единственным…
Почему-то не хотелось набрасываться с дурацкими вопросами — кого это он считает подозреваемым.
И почему-то мне сначала не показалось странным, что Клим так целенаправленно продвигается по незнакомому кладбищу. Подальше от храма, на советскую половину.
Наверное, он мог чувствовать жезл так же, как тот мог чувствовать своего хозяина.
Парней было трое — худосочные, юркие, один с цыганскими, что ли, чертами. Бледные, как моли, и трясутся — как на подбор. Будто в лапах у вампиров побывали.
Жезл держал самый старший (моего возраста, а в меня двое таких поместятся).
Короткая (в локоть) черная штука с коваными песьими мордами выглядела зловеще. Поблескивала алыми бусинками гранатовых глаз. Интересно, она как — раздвигается в полноценный двузубец? Или превращается? Или…
— Это… ваше, вот, — заговорил паренек сбивчиво. — Мы извиняемся. Вы это заберите, ладно? Мы думали, — теперь он почему-то обращался ко мне, — просто чемодан взять, ничего такого. Мы не знали. Вы проклятие снимете, да? Мы… это, мы заплатим, вот.
Я покосилась на Клима, но тот, кажется, отправился в глухой аут. Он стоял, потирая лоб и шепча почти неслышно: «Что же не так, что же… православное кладбище, кресты, но что же…»
Очень может быть, присутствие жезла на него влияло как-то нехорошо.
— Проклятие? — переспросила я, покосившись на реликвию.
Паренек обреченно шмыгнул носом.
— Ограбления эти, — подал голос товарищ цыганской наружности, — лег спать, открываешь глаза —, а ты стоишь в Эрмитаже. И в руках фибула какая-то.
Надо же, он в курсе, что это такое.
— Тени ходят, — поддакнул третий. — Стонут за окнами. И… и на кладбище в себя приходишь все время. Заберите, пожалуйста.
Вежливые какие. Заберите это, ага. Чтобы я потом тоже смогла эрмитажи грабить.
Хотя уж деканат-то нашего универа я бы обнесла с чистой совестью… что за мысли, Кириенко?
Алые бусины следили. Завораживали. Предлагали что-то сладкое, но дрянное, поднимали из души неосознанную тягу: пойти, взять, рассмеяться, взмахнуть над головой, приказать что-то на чужом языке: «Некрос, аннодос ке эрхо…»*
Мой рот зажала узкая ладонь — еще до того, как я начала шептать.
— Тише, кирие. Тебе лучше его не брать, наверное.
— У-у? — возмутилась я, стараясь стащить с себя ладонь Клима. Вообще, предполагается, что это я его охраняю. И сильно сомневаюсь, что оставлять жезл в руках у воришек, которые вон уже все сильнее с лица выцветают — супер какая идея. – Шо, ты вожмешь ехго шам?
— А мне вообще лучше подальше держаться. У него слишком много власти. Неожиданно много власти для такого места. А это значит, что здесь что-то, что-то…
Сосны над головой прошумели насмешливо, перескрипнулись из тумана чьи-то зловредные хихикающие голоса.
Паренек, сжимающий жезл, забормотал еще что-то — и смолк. Второй смотрел пустыми глазами на свои руки, перепачканные чем-то липким… и пухом, что ли, еще? Меня вдруг продрало по коже морозцем: я вспомнила тех оболтусов, которых мне пришлось отоваривать лопатой. Они были под контролем, эти тоже вполне могут быть, а ведь им еще и жезл диктует волю… и они на кладбище были, может быть, раньше нас, и что они тут могли делать…
— Что они тут могли делать? — прошептала я, пятясь. Клим тоже отступал, я слышала его прерывистое дыхание за своей спиной. И почему-то чувствовала, куда уходит его взгляд — дальше, в майскую ночь, к высокому надгробию, с которого что-то капает, с которого разлетаются перья…
— Облегчать проход. Алтарь, кирие… жертва… они дали ему силу, они призвали…
— …призвали?
Ответа я не услышала: из тумана ударил густой, переливчатый радостный вопль. Животный, морозящий кровь и страшный.
— Керы! — простонал Клим, пошатнувшись, - ну, какая…
Дальше пошло уже на нехорошем греческом. Из которого я совершенно логично заключила, что надо бы нам делать ноги по привычному алгоритму, то есть, в сторону храма, или часовни, или что там первое попадется…
Что-то серое, лоскутное, мерзкое, шастнуло из тумана, обдало запахом гнили, ударило крылом по лицу, оцарапало плечо, Клим согнулся, вцепляясь пальцами в гранитный обелиск, прошептал: «Ты знаешь, что делать» — и я увидела, как тонкие пальцы моего знакомого крошат и комкают камень, будто это кекс.
