— Геллерт, что ты делаешь? Не трогай! — Альбус хотел перехватить его запястье, но не успел.

— Ох, прекрати. Ничего бы не случилось. Кроме того, я и так не могу коснуться ее. Попробуй сам, — воздух между его пальцами и содержимым чаши казался непробиваемо плотным.

Альбус попробовал. Затем несколько раз задумчиво провел над чашей Палочкой. И с почти отсутствующим видом изящным пасом сотворил из воздуха хрустальный кубок.

— Ты шутишь, да? — этот день нравился Геллерту с каждой минутой все меньше и меньше.

— Зелье не подпускает к себе руку, заклятию исчезновения не поддается, раздвинуть, вычерпать или испарить его невозможно, трансфигурировать, зачаровать или заставить как-то еще изменить свою природу — тоже. Остается только один способ добраться до дна чаши, — небрежно пожал плечами Альбус. Но Геллерт чувствовал, что тому не по себе.

— Дай мне кубок, — не терпящим возражений тоном сказал Гриндельвальд. — Давай, чего ты ждешь? — он протянул руку.

— Геллерт, не стоит. Ты не обязан этого делать, в конце концов это не твоя война. Так что зелье выпью я, а ты проследишь за мной, — Альбус с тоской вглядывался в мерцающую зелень.

— Не будь идиотом. Если с тобой что-нибудь случится, я останусь здесь без магии наедине с армией инферналов. Дай сюда кубок, говорю, — на этот раз Геллерту удалось забрать его из пальцев друга. — Кроме того, чего мне терять? Полвека в Нурменгарде? А ты все же производишь впечатление человека, у которого есть какая-никакая жизнь.

И прежде чем Альбус успел ему возразить, он уже опустил кубок в чашу, наполняя его зельем.

— Твое здоровье, мой друг. И я очень надеюсь, что, если тебе придется вливать мне эту дрянь в горло, ты не струсишь, — и Геллерт осушил кубок, вцепившись в края чаши с такой силой, что побелели кончики пальцев.

Зелье обжигало язык и горло, наполняя его жидким огнем.

— Геллерт? — он услышал взволнованный голос Альбуса. Гриндельвальд потряс головой, глаза его были закрыты. Ответить сил у него не было.

Не открывая глаз, Геллерт опустил кубок в чашу, снова наполнил его и снова осушил. В совершенном молчании он выпил четыре полных кубка. Затем, выпив до половины пятый, он покачнулся и повалился на чашу. Глаза его оставались закрытыми, а дыхание стало тяжелым.

Гриндельвальд силился абстрагироваться от заполняющей его боли, как делал сотни раз до этого. Ускользнуть от нее прочь, спрятаться в спокойствии тисовых ветвей, но безжалостная мерцающая зелень не пускала его, тянула на самое дно жалящего яда.

Что-то холодное и скользкое сжимает его руку. Не отпускает. Что это? Он открывает глаза. Мокрые мертвые пальцы переплетается с его собственными. Инфернал. Почему Альбус его не остановил?

Тело совершенно изуродовано.

Должно быть, это волки.

Ему так повезло, он надеялся найти всего лишь мертвого оленя, а тут такая удача. Неужели правда оживет? Заклинание сложное, но он знает, что справится, знает… Жар, палящий жар разливается по телу.

Темнота расступается. Половина мира остается во мраке. Почему не открывается правый глаз?.. Он сидит на земле, зубы стучат от холода, должно быть, упал. Ну, что же? Сработало? Что-то полусъеденное-полуживое шевелится в снегу, тянет к нему свою единственную кровавую руку… Он был не готов, он не хотел, бежать, бежать прочь, но сначала убить это, чем бы оно ни было, что бы он ни создал.

А оно все еще тянет, тянет к нему руку. И рука такая тонкая, девичья. На ней россыпь веснушек.

Почему на ней веснушки?

Она лежит на полу и смотрит вверх. Ариана лежит на полу, рядом с ней сидит побледневший Альбус.

Ее еще можно принять за спящую, можно подумать, что она оживет. Альбус же безоговорочно мертв. И ужас такой жаляще горячий; он пламенем струится по жилам.

Горевать и надеяться поздно.

Так издыхает воздух.

Альбус хочет прикоснуться к ней, не может решиться, Аберфорт что-то кричит, Геллерт хочет бежать. Он один, он остался один, он бежит, но перед ним человек. А за ним еще один, и еще один, а за ним десятки, и десятки, и десятки людей. Есть в них что-то ужасное. То, что они вместе, а он — в одиночестве? Нет, не то.

«Все они мертвы» — подсказывает память.

Но вот же они, живые.

«Живые, но теперь здесь ты», — глумится память.

В руке что-то знакомое, что-то хлесткое и теплое, как свежая кровь. Во рту бузинная горечь. А под кожей — адский пожар.

В глазах и в гортани стынут

Наводнение и пустыня.

Рука поднимается, я не хочу, рука поднимется, я не хочу, Палочка вспыхивает. Режет, жжет, кромсает, вспарывает. А лица не кончаются. И под ногами что-то мягкое, под ногами что-то мягкое, там внизу — ковер из трупов, и кости хрустят под подошвами, а ботинки вязнут в податливой плоти.

Мертвые воды, мертвый песок

Рвут друг у друга кусок.

Я не хочу, хватит, я не хочу. А рука все хлещет и хлещет, как кнутом, по знакомым лицам, он помнит каждого, каждого из них.

И вдруг:

— Все закончится, — это голос такой мягкий. Он словно спасает от боли, от пылающий боли в груди, — иди ко мне — и все закончится.

И глаза такие ласковые, такие спокойные, такие голубые. Он поможет, он спасет. Только надо идти, надо добраться до него…

И палочка выскальзывает из рук, да и пусть, пусть. Только бы добраться до этих ласковых глаз. До этих спокойных глаз. Спокойных в своей решимости. Спокойных в своей справедливости. Спокойных… в своей жестокости? Нет. Только не он…

Выпотрошены поля.

Так умирает земля.

Пламя пожирает его, топит его в смерти, засыпает землей в чужих могилах, что он вырыл.

— Никакого прощения. Тебе нет прощения. Никогда, ты никогда не будешь прощен.

И палочка уже направлена на него. И огонь пылает еще жарче.

Только не он, только. Не он.

***

— Геллерт! — сдавленным голосом позвал друга Альбус. — Ты меня слышишь?

Гриндельвальд не ответил. Лицо его подергивалось, как у глубоко спящего человека, которому привиделся страшный сон. Пальцы, сжимавшие кубок, ослабли, еще миг — и зелье выплеснется из него.

Альбус протянул руку к хрустальному бокалу, выпрямил его.

— Геллерт, ты слышишь меня? — повторил он так громко, что вопрос его эхом разлетелся по пещере.

Задыхаясь, Геллерт каким-то чужим, слабеющим голосом проговорил:

— Стой! Не трогай меня!

Дамблдор трясущимися руками поднес кубок к его губам:

— Ты должен, Геллерт. Прости, — он хотел отвернуться, не мог смотреть, как тот покорно пьет терзающий его яд.

«А что, если яд окажется смертельным?» Но думать об этом было нельзя. Потому что на кону было так любимое Геллертом общее благо. «Что ж, — с горечью думал Дамблдор, — однажды я уже обрек друга на мучения ради спасения мира».