Мягкий белоснежный свет бликами скользит по его коже, следом за моими губами. Каждая минута разбивается на мелкие осколки мгновений.

Мои руки на его теле смотрятся большими, а он весь будто соткан из света фонаря, луны и звезд.

— Не останавливайся, — шепчет он, сжимая сильнее мою правую руку. Я знаю, что ему больно. Замираю, давая Трою привыкнуть. И он тянет меня к себе. Целует, нежно, но жадно, будто пытаясь наверстать упущенное за эти два месяца.

Его холодная кожа становится теплее, он выгибается, цепляет за меня тонкими аристократичными пальцами. Распахивает свои сапфировые глаза и шепчет зацелованными губами:

— Я бы пережил эту боль снова и снова. Тысячу раз. Я бы пережил всё, потому что в итоге встретил тебя.

Я произношу его имя на выдохе, губы в губы. Я целую его ключицы, шею, скулы. Я смотрю на него, распростертого подо мной, и запоминаю это навсегда. Смущения нет, есть только нежность, желание, зыбкая пелена, затмевающая разум.

Я прижимаю это хрупкое тело к себе, зажмуриваю глаза до ярких бликов. Трой комкает в пальцах простыни, отпускает их, сжимает мои предплечья, он выгибается до еле слышного хруста. Я вижу его сжатые в тонкую полоску губы, тут же растягивающиеся в удовлетворенно-нежной улыбке.

Такой красивый. Будто хрустальный. Мой.

За окном шумят машины, играет в каком-то баре через дорогу музыка. Всё, что меня сейчас волнует, — это Трой, лежащий в одной постели со мной. Он водит кончиками пальцев по моему лицу, считая родинки.

— Я слышал, — он говорит шепотом, будто боясь, что с громкими словами исчезнет эта комната, эта ночь и я, — что родинки — это места, куда человека ранило в прошлой жизни.

— Кажется, в прошлой жизни меня убило шрапнелью, — смеюсь я.

На секунду Трой замирает, а потом тихо смеется.

— Действительно, у тебя столько родинок, будто кто-то набрал на кисточку щедро краски и брызнул, — нежная улыбка отражается тонкими морщинками от уголков сапфировых глаз. Он первый, кто так говорит о моих родинках.

— Ты прекрасен, — шепчу я, протягивая руку. Трой переплетает наши пальцы. — Я не знаю, что такого хорошего я сделал, что встретил тебя.

— Почему ты помог мне тогда? — он смотрит на меня блестящими в свете теперь уже одной луны глазами.

Я пожимаю плечами. Размеренно глажу большим пальцем запястье Троя, чувствуя под кожей выпирающие венки. Кожа мягкая, нежная, и я ненароком боюсь, что стертые в мозоли об оружие ладони выдадут меня.

— У нас же не будет друг от друга секретов? — он смотрит на меня совсем печально, нахмурив брови, будто что-то терзает изнутри, рвет когтями, пытается выбраться.

— Нет, — качаю головой я. — Конечно, нет, Трой. Я хочу быть с тобой и дальше, хочу проводить так ночи. Я не хочу, чтобы ты скрывал что-то, когда это мучает тебя.

«Прости, что не могу быть честен с тобой. Прости, что не могу тебя уберечь от всех бед. Прости, что тебе достался я».

Он тяжело вздыхает:

— Скелеты должны быть в шкафах, а не гулять по гостиным соседей.

Я отпускаю его руку, чтобы сесть. В голосе парня слышатся слезы, которые он пытается подавить, чтобы не быть слабым передо мной. Я хочу поднять Троя вслед за собой, посадить на колени, обнять и зарыться носом в его мелкие кучеряшки. Сказать, что какие бы не были его «скелеты», сколько бы их ни было, мне всё равно. Я люблю его за ангельский голос, за яркие глаза, за то, что он есть. Я люблю его за то, что он будто предназначен мне свыше.

— У меня депрессивное расстройство, — Трой закрывает лицо руками и, кажется, начинает плакать.

Я замираю.

В отличие от обычной депрессии, то, что у Троя, — это навсегда. Не лечится. Постоянный страх жить, дышать, угнетенное состояние. Он весь соткан из грустных мыслей, из мечты о самоубийстве. Я знаю симптомы, слишком хорошо изучал.

Я хочу сказать ему:

Мои руки в крови, но я касался ими тебя.

Я убивал, я смотрел этими глазами в прицел винтовки. И я смотрел ими на тебя.

Я не достоин того, чтобы лежать с тобой в одной постели, смотреть на одно небо, дышать одним воздухом и знать, что ты меня любишь.

— Это такие мелочи, — я притягиваю парня к себе, обнимаю и целую в висок.

«Я убил больше сотни человек. И ты должен стать последним», — вот, что я должен был сказать. Открыть свой шкаф.

Но я говорю:

— Это совершенно неважно.

И целую его соленые от слез губы.

Комментарий к VIII

*строчки песни 1000X.

========== IX ==========

In der Liebe sprechen Hände und Augen meist lauter als der Mund.

(Ricarda Huch)

Gabrielle Aplin — Salvation

Я не собирался влюбляться в тебя, но меня

Накрыло с головой и

Ослепило белоснежным светом.

Моё спасение,

Чудесное моё спасение…

Город заметает снегом, дорога леденеет, а водители судорожно меняют летнюю резину на зимнюю. Сакраменто покрыт белым покрывалом, что случалось обычно не раньше середины декабря. Но в этом году погода шокирует всю Калифорнию, температура падает до минус пяти, люди кутаются во все теплые вещи, не рискуют выезжать на собственном транспорте на работу. Прекрасно их понимаю, когда по дороге за город, машину начинает заносить, и я с усилием выкручиваю руль.

— Плохая была идея, — качает головой Трой, когда я резко давлю на педаль тормоза, но машина останавливается лишь через почти пятьдесят метров, при том, что еду я со скоростью чуть больше семидесяти километров в час. — Надо было в городе куда-нибудь сходить и не заморачиваться.

— Нет, — отвечаю твердо, чтобы парень даже не брался со мной спорить. — Мне надоели места, где слишком много людей. Хочу показать тебе кое-что. Надеюсь, понравится.

— Как мне может не понравиться, если это делаешь ты? — Трой улыбается и отворачивается к окну, кутаясь сильнее в серое пальто и черный шарф, обмотанный вокруг шеи в несколько оборотов. Он подстригся, кучеряшки стали чуть короче, но зарываться в них пальцами всё так же приятно. Одним движение парень убирает волосы с лица, зачесывая их назад. Это сейчас они укладываются беспорядочными прядями, но я-то знаю, что когда Трой выходит из душа, так же убирая с глаз мешающиеся прядки, они снова падают на лицо. Вьются мелкими завитками от влаги, раздражают парня. У меня даже есть фотография, одна из тех, которые никому не показываешь, храня в отдельном ящике, смотришь украдкой и улыбаешься так, что сводит щеки. На ней Трой растрепанный лежит на диване вниз головой, закинув ноги на головашку, запустив руку в мокрые волосы. Рот приоткрыт буквой «о», будто я застал голубоглазого врасплох, щелкнув фотоаппаратом. Он одет в одни лишь джинсы, футболка валяется где-то рядом. В комнате было настолько жарко, но не только из-за отопления, которое включили сильнее с приходом холодов. Из-за него резко поднималась температура, воздух становился горячее. Трой умеет быть не только милым, как сейчас, улыбчивым и ласковым. Он умеет не только быть грустным, самоуничтожающим из-за болезни. Он умеет быть резки и горячим, как пламя, которое горело и поднималось ввысь от бумаг, которые я жег на лоджии.

— Всё, чуть-чуть осталось, — говорю я, чуть завидев очертания небольшого деревянного домика у леса.

— Ты уверен, что мы отсюда выедем? — Трой открывает окно, впуская в салон свежий морозный воздух, высовывается из него и смотрит, как следы шин тут же заметает снегом.

— Если что — останемся жить, — смеюсь я. — К весне откопают.

— Не смешно, — в противовес своим словам парень звонко хохочет.

Я торможу около домика, слыша скрип шин по заснеженной дороге. Последний раз сюда, скорее всего, приезжали в сентябре, когда можно было еще купаться в находящемся в центре базы бассейне. Сейчас же всё было накрыто белыми шапками, воду спустили еще когда опадали листья, и ни души здесь не появлялось.

— Вау, — Трой растерянно осматривается, выходя из машины. Я понимаю, что он чувствует сейчас. Чистый восторг от леса, простирающегося по левую сторону, от небольшого озера, вырытого тут давно, как рассказывал Маркус, еще когда он был маленьким. Около озера что-то наподобие причала из белоснежного соснового сруба, из которого сделаны и домики с беседками.