Уильям действительно умел быть настойчивым. Если он хотел чего бы то ни было добиться, он шел вперед, невзирая ни на что. Он не уговаривал, нет, но умел точно попасть в цель нужным словом, и не столько заставлял задуматься, сколько раскрывал все возможные плюсы того или иного предприятия. Несмотря на его довольно-таки вздорный нрав – иногда он напоминал ребенка, хотя уже давно разменял третий десяток.

Я сидел в кресле, глядя на огонь в камине, чувствуя, как он выжидающе и с нетерпением на меня смотрел. Согласитесь, все было достаточно логично, понятно и просто: девятнадцатый век идет на убыль, как и молодость Холта, мы остались вдвоем на этом свете, и чего ему было, собственно, терять? Я прекрасно понимал умом, что все правильно и вовремя, но если мне, как разумному существу, эта мысль не претила, то, как любящему – крайне. Я совершенно не хотел подвергать продолжительным мучениям своего возлюбленного. Да что лукавить. Я не хотел снова видеть его бьющимся в агонии и умирающим. Одного раза мне было достаточно.

В моей жизни не было ничего больнее, чем наблюдать за тем, как твоего самого близкого человека ведут на эшафот и вздергивают перед толпой. Не самое приятное впечатление, которое преследовало меня в первое столетие практически постоянно. Это было не просто тяжело, это сводило с ума. Образ искалеченного – лишившегося глаза и с изуродованным телом – Вильгельма являлся мне в отражениях зеркал, в которых не был виден я сам. Я разбил стекла окон в своем замке, когда мне казалось, что я видел родной силуэт. Даже самое безобразное и противоестественное создание может сходить с ума от горя.

А потому я колебался и тогда, уже будучи совсем далеко во времени и в пространстве от тех событий. Прошло так много лет, что воспоминания из-за срока своей давности стали своего рода страшной сказкой. Словно бы моя покойная матушка рассказала мне на ночь о чьих-то гнусных деяниях. Мне иногда и самому не верится, что это правда произошло со мной и с человеком, которого я так самозабвенно любил. Есть поверье, что настоящая любовь всегда трагична. Возможно. Но мне не хотелось этого вновь.

Теплые руки Уильяма обняли меня со спины, отвернувшегося к камину, глубоко задумавшегося. Он обвил мои плечи, прижимаясь грудью ближе, прислоняясь подбородком. Я же все также молчал, не зная, как же мне все-таки стоило поступить. Я знал ответ «как», но боялся и хотел отступить, отказать. Но, будучи в здравом уме и твердой памяти, я не хотел отпускать эту просьбу, поскольку давно настало время что-то изменить. Это был значимый шаг. Не менее значимый, чем брак, в который мы вступили более века спустя.

Все должно было измениться. И я боялся этих изменений. Я уже обращал людей в вампиров, но мне не было надобности следить за ними, обучать чему-то, и вообще как угодно принимать участие в их бессмертном существовании. Я даже не уверен, что все из них дожили до того дня. Но в этот раз все было совершенно иначе. Уильям, изучивший мое тело уже вдоль и поперек своими экспериментами, приблизительно представлял, что его ожидало впереди, после того, как мои зубы сомкнутся на его шее, и после того, как он проведет всю ночь – быть может, и не одну – агонизируя от мучительной боли. Даже если его тело и разум выдержат, если он обратится в вампира, наступит один из самых тяжелых периодов нашей совместной жизни. Я должен был создать хищника, беспощадное и вечно голодное создание, которое не умеет контролировать свою жажду крови и убийства, у которого полностью отсутствует голос разума.

Если я и мог испытывать страх, то сейчас это был именно он. Страх и осознание того, что я в любом случае, сейчас или позже, все равно обреку его на чертовы страдания, на которые был обречен сам, и коих не пожелал бы никому.

Уильям отпустил меня, запечатлев поцелуй на виске, и ушел на кухню, чтобы приготовить горячего чая. Чтобы оставить меня наедине с мыслями. Он, как и всегда, без единого слова понимал, что мне было так необходимо.

Я встал, а потом вышел из поместья на улицу, где медленно падал снег. Ветра почти не было. Снег для Лондона – редкость, но в своих краях я видел его предостаточно. В лесу царило безмолвие, когда белая пелена укрывала склоны гор около моего замка. Здесь же не было дикого леса, но был разбит роскошный сад, отделявший земли Холтов. Я сошел с крыльца, чтобы пойти в сторону небольшого пруда в стороне от левого флигеля поместья. Там стояла скамейка, но я предпочел взобраться на большой валун, оставленный у самой кромки воды.

Меня окутала тишина. Над головой было черное небо, сплошь усыпанное яркими звездами. Здесь не было ни души, не доносилось ни единого звука. Я остался наедине со своими сомнениями, которые должен был разрешить.

Я смотрел на черную замерзшую гладь пруда и слушал ночь. Мы с ней были наедине так долго, что я научился ее понимать, научился с ней молча беседовать. В то мгновение тишины и уединения я не думал о том, чего мне не хотелось, даже не думал о том, как разумнее стоило поступить. Я внимал тишине, освобождая мысли, успокаивая вечный двигатель в своей голове, который изводил меня так быстро и беспощадно. Когда голос в голове успокаивался, когда он практически замолкал или хотя бы нашептывал, я мог ясно и чисто взглянуть на ситуацию. Это помогало успокоиться и прийти к душевному равновесию. Я не отличаюсь особой эмоциональностью, не стараюсь лишний раз драматизировать или же забираться в дебри сознания, но подобные моменты выбивают меня из колеи.

Когда ты смотришь на падающий снег, когда вдыхаешь свежий воздух, голова проясняется, и становится намного легче. Словно бы все вопросы и проблемы отходят на второй и третий планы, и остается лишь мгновение, когда ты пребываешь наедине с вечностью.

Безвыходности не существует. Есть лишь выход, который нам не по душе. Кажется, я когда-то уже говорил эту фразу, и, если так – повторю ее вновь. Я ведь всегда знал, что этот день придет, и что мне всегда будет казаться «рано». Но уже не рано. Уильяму двадцать восемь. Мы могли бы подождать до тридцати, но в этом не было никакого смысла. Для него по крайней мере. Я придерживался другого мнения. Мне хотелось, чтобы он как можно дольше был человеком: грелся на солнце, занимался изучением всего и вся, был частью этого мира – его мира. Но Уильям считал иначе, и я не мог его за это винить – это было его право. Он мог распоряжаться своей жизнью – и смертью – как ему хотелось. Честно говоря, я и сам не думал, что увязну в болоте нерешительности настолько. Впрочем, вести армию на верную смерть было намного легче, чем осознавать, что ты должен прокусить шею своему возлюбленному.

Меня страшила его боль. Страшило, как он будет вырываться из моих рук, как он будет кричать или стонать, когда его пронзит боль от нанесенной мной раны. Бьющийся в конвульсиях с закатывающимися глазами Уильям был сродни моему ночному кошмару. Как же мне этого, черт возьми, не хотелось! Одно дело, когда любовь всей твоей жизни стонет под твоими руками от удовольствия, другое – не в силах стерпеть муки от увечья.

Я провел в одиночестве не менее получаса, чтобы потом вернуться в теплое поместье, стряхивая с волос снег. Уильям сидел в своем кресле, закутавшись в плед, смотря на огонь и уже допивая чай.

То, что мы не можем или не желаем сделать сегодня, обязательно отложим на завтра. А потом и на следующую жизнь. Мои колебания были понятны и естественны, ведь ничто человеческое мне ни чуждо – все-таки я родился человеком, и я умел чувствовать.

Я подошел к нему, чтобы запустить ладонь в кудри, пропустить мягкие пряди сквозь пальцы – ему нравилось, когда я так делал. Прежде, чем я должен был ввергнуть его тело в наиболее болезненное и неприятное состояние, я посчитал необходимым – даже желанным – доставить ему удовольствие. Спешить было некуда. Нас никто не ждал. Для всего мира мы едва ли существовали. Впрочем, мир был сам по себе, а мы пребывали друг с другом. Четыре года все вокруг было за границами нашего собственного мира.