Ему почти двадцать восемь. За два с половиной года его лицо приобрело еще большую утонченность, даже хищность. Глаза – цвета хризопраза, дьявол – стали смотреть проницательнее. Он стал понимать и осознавать мир вокруг себя еще сильнее, стал еще более чувствительным ко всему происходящему. Ему открылись тайны потустороннего мира, изучением которого Уильям стал заниматься, когда к нему вернулись не только все воспоминания Вильгельма, но и все его умения и навыки. Он овладел румынским и старорусским, ведал черную магию и открыл в себе столь сильное интуитивное и бессознательное, стал проникать за грань настоящего, по крупицам осязая и предсказывая будущее.

Но сейчас он просто лежал в кресле напротив меня и спал, пригревшись у камина, где вовсю горели поленья. На убыль шла первая неделя нового года. Через два часа наступит 6-е января, его день рождения. Уильям этот праздник очень сильно не любил. Он рассказывал, что в детстве в этот день собиралось очень много людей – друзей и знакомых родителей – и все дарили бесполезные для мальчика подарки, говорили слишком много пожеланий, каждое похожее на предыдущее, слишком много улыбались, слишком много его дергали и не давали спокойно заниматься своими делами. Уильяму не было интересно чужое внимание. Особенно в таком количестве. Нет, конечно, мое внимание он ценил, но вящую докучливость молодых и старых господ, с которыми его ничего не связывало, кроме родителей, он по-настоящему невзлюбил.

Его самым дорогим и единственным, буквально драгоценным, подарком была скрипка, которую Адам вручил младшему брату в десять лет. И которую младший Холт не выпускал из рук вот уже почти двадцать. Ее удалось – и только ее! – спасти при пожаре на Глочестер-плейс. Я был немало удивлен, а Уильям был счастлив. Он не выпускал ее из рук, когда миссис Эддингтон, с которой мы встретились через неделю после происшествия, отдала святую драгоценность моему возлюбленному.

И на ней же Уильям играл на похоронах своего брата. Скрипка тоскливо пела в его руках, и через музыку он делился не только своей болью и скорбью, но и невысказанными словами любви к Адаму, о которых молчал всю жизнь, просил прощения и давал обещание, что будет жив и будет счастлив, несмотря ни на что, и что всегда будет помнить своего брата. Я думал, что от этой боли у меня разорвется сердце. И с тех пор он не брал ее в руки не меньше полугода. Притрагивался, пытался что-то сыграть, а потом закрывал и убирал подальше с глаз.

Вчера он играл танец Принца Оршада и Феи Драже из «Щелкунчика»¹. Музыка лилась из-под смычка, заполняя комнату волшебством и светом. Снег кружился за окном, трепетали от легкого дуновения ветра, проникающего сквозь старые окна, огоньки свечей. Забывшись, он играл, отдаваясь мелодии, полностью став ею – двигался и дышал в унисон, закрыв глаза и растворившись в звуках. Это было прекрасно. Это была наша новогодняя сказка.

Он проснулся за полчаса до полуночи, выронив лекции Рескина². «Светоч Истины» – глава, которую Уильям читал – жутко его утомила и сморила. Впрочем, я был с Уильямом согласен – достаточно нудный и тяжелый труд теоретика искусства было иногда просто невыносимо читать. Я пытался. Мне не понравилось, а потому я предпочел слушать об искусстве от самого Уильяма: он глубоко интересовался и живописью, и театром, и музыкой, а литературу любил такой особенной любовью, что обязательно читал несколько книг сразу. И, как он говорил, самое главное – читать различное, не смешивая и не перекрещивая.

Холт потянулся в кресле, придерживая плед, вытягиваясь во весь свой немаленький рост, стараясь не упасть в неудобной позе. Спросонья он выглядел забавно и очень мило: растрепанные кудри, небрежность и неловкость в движениях, умиротворенное выражение лица – на некоторое время «хищность» черт сглаживалась легкой вуалью расслабленности.

– Сколько я проспал? – Уильям потер глаза, а потом попытался сфокусироваться на циферблате каминных часов. Не получалось.

– Три часа, душа моя, – я улыбнулся. Все эти три часа, с большим удовольствием наблюдая за сном Уильяма, я ни на минуту не отвлекался от рассматривания любимого лица.

– Кошмар, – Холт нахмурился, а потом все-таки ровно сел, откинул плед на подлокотник кресла и вытянул затекшие ноги.

– Ты не спал почти сутки, пытаясь что-то выяснить про канувших в Лету алхимиков, составлял магический травник, в который ты уже несколько лет собираешь растения и описываешь их свойства, а еще пытался найти в старых лавках апофиллит³ для астральных путешествий, который не водится в наших краях! Я беспокоюсь. Тебе стоит больше отдыхать. Твоя тяга к познаниям прекрасна, но…

– Джон, – Уильям перебил и, прокашлявшись – опять он простудился в этом доме, где гуляли сквозняки, – я не хотел тебя беспокоить. Извини, – Уильям подошел ко мне, присаживаясь на подлокотник моего кресла. Я только кивнул и взял его за руку. – Понимаешь, – продолжил Холт, – мне это важно, и я не могу терять время, пока во мне кипит такая жажда изучения и поиска. Ты ведь знаешь.

– Знаю, – и ведь в этом был весь мой Уильям!

– И мне кажется, – Уильям смотрел на меня внимательно, даже серьезно, отчего я сперва даже задался вопросом, почему. – Пора.

Молчание продолжалось несколько минут. До меня не сразу дошел смысл его слов. Честно говоря, я все чаще и чаще старался избегать этой мысли. Сперва она причиняла дискомфорт. Со временем она стала причинять мне боль. Я гнал ее от себя, назойливую и противную. Все это время я упивался любовью Уильяма, его светом и теплом, его горячей и страстной душой, его жизнью. Он был моим живым человеком, не преступившим грань.

Там, за краем, рыщет тьма. Там мир, полный теней и мрака. Там длится ночь до скончания времен. Я не был готов столкнуть его в эту бездну, как если бы он стоял на краю обрыва, а мне стоило заставить Уильяма шагнуть в пропасть. Я боялся. Боялся сделать из него чудовище. Боялся, что пропадет блеск в его сверкающих глазах и что я обреку его на бесконечное страдание от проклятия, которое испытал сам. Но поток моих мыслей прервали его слова:

– Сделай это ради меня, Джонатан, – он погладил меня по волосам, словно бы пытался успокоить мысли.

– Именно ради тебя я не хочу этого делать, Уильям, ты это знаешь, – я понимал, что звучал нелепо и даже глупо. – Я боюсь того, что с тобой станется. Я боюсь того, что тебе придется пережить все то, что выпало мне, – объясняясь сбивчиво и взволнованно, пытаясь отказаться, я встал и повернулся к Холту, напряженно глядя ему в глаза.

– А я не боюсь, Джон, – Уильям же смотрел на меня спокойно, вдумчиво. Он взял мои руки в свои. – Я не знаю, как это будет, но я верю, что все пройдет не так ужасно, как ты рисуешь в своих мыслях.

– Думаешь, я ошибаюсь? – Я покачал головой, несколько нервно усмехнулся и тяжело вздохнул.

– Со мной не повторится то, что пришлось пережить тебе.

– Откуда такая уверенность, Уильям?

Холт прикоснулся губами к моей ладони, запечатлевая поцелуй на тыльной стороне, касаясь линий выступающих вен, и сказал:

– Ты со мной.