Как вы можете знать – если интересуетесь оперой, билетом и французским театром – что в Национальной Парижской Опере принято ставить музыкальные спектакли в Опере Бастилии, а все балетные— во Дворце Гарнье. Разве я мог выбрать нечто, кроме «Фауста» Гуно? Он поразил меня. Пронзил! Вознес! И я решил поставить свою оперу, свое первое детище на столь тронувшее меня произведение. Показать свое видение этого бессмертного шедевра. И, таким образом, я стал заниматься музыкальными спектаклями в Гранд-Опера. Сейчас сезон еще закрыт, а потому мы можем спокойно путешествовать и заниматься своими делами, не боясь, что другие дела ожидают нас в Париже.

К слову, о Париже. Мне иной раз кажется, что я скорее парижанин – совсем не французский франт, опять же! – чем лондонец. Пускай мы довольно долго жили в Англии, мне так и не пришлись по душе традиции, поведенческие устои и все, что было принято в обществе в целом. Так или иначе, мне все равно пришлось подстраиваться под все эти рукопожатия-поклоны-рауты и прочее, правда, это не продлилось так долго, как могло, поскольку я преобразил Уильяма достаточно рано, и нам пришлось покинуть острова. Париж мне полюбился едва ли не сразу, как мы стали в нем жить. Правда, до момента нашего окончательного переезда в столицу Франции из Англии прошло достаточно много времени, но об этом мы расскажем позднее.

Я прекрасно помнил его с конца XIX века, и был немало поражен тому, как мало изменился этот город. И сейчас я говорю об архитектуре, о внешнем облике. Конечно, теперь город населяют люди самых разнообразных национальностей, и общее впечатление от Парижа совсем иное, нежели было тогда, но сохраненная старина и история все еще являются его особой отличительной чертой. Нет ничего приятнее, чем прогуливаться поздним воскресным вечером по набережной Сены рядом с Пон-де-Сюлли, возвращаясь после долгой и приятной прогулки в Венсенском лесу. На набережных, как успел рассказать Уильям, устраивают пикники, открывают различные забегаловки и питейные. Можно купить бутылку вина и устроиться с закусками за деревянными столиками, или купить чего-нибудь в супермаркете и сесть на самой набережной, расстелив плед. Пусть для вампиров в этом нет ничего необходимого, для нас каждая подобная прогулка является свиданием, и излишней романтичности в ней быть не может. Приятно сидеть со своим любимым человеком, пить прохладное rosé и наслаждаться ночью до наступления утра.

Во Франции жизнь другая, более спокойная и тихая, несмотря на то, что каждому столичному городу присуща своя особенная суматошность. В Париже приятно проснуться в пасмурный полдень – хотелось бы в солнечный, но увы! – и потянуться на постели, вылезая из объятий пухового одеяла, когда видишь вдалеке Эйфелеву Башню из окна, когда по комнате стелется рассеянный тюлем свет, а балкон приоткрыт и внутрь проникает приятный теплый воздух, еще по-весеннему свежий, но уже по-летнему ласкающий и пригревающий. А еще совершенно замечательно, когда за окном идет ливень и сверкают молнии на темнеющем небе, вдалеке раздаются раскаты грома, а вы просто сидите на постели и занимаетесь своими делами.

Уют, семейная идиллия и прочая благость мне были недоступны во времена заточения в замке, а потому такие простые мирские радости являлись и являются чем-то по-настоящему важным и даже сакральным. Я слишком долго был один, чтобы понимать, насколько дорого и ценно мгновение рядом с близким человеком. Сентиментальность загубит нас обоих к чертовой матери. Звучит по-настоящему абсурдно, но я никогда не чувствовал себя таким живым, будучи мертвым.

Уильям, на удивление, очень полюбил магнолии, цветущие по всему Парижу весной. Раньше его больше привлекали пионы, нежели роскошные бутоны и распустившиеся цветки, в которые одеты все улицы и скверы города. Поэтому, думаю, вас не удивит, что свадьбу мы сыграли в марте. В один из прохладных, пасмурных, но таких красивых месяцев в Париже. Он был так счастлив, а я все пытался понять, почему он – мой. За перенесенные ли страдания мне воздалось, или же это просто превратность судьбы, или мой счастливый случай. Однако было время, когда Уильям был невыносим. Он был страшным созданием, чей характер был настолько отвратительным, а сущность неуправляемой, что я сейчас, смотря на него, умостившегося едва ли не на моих коленях, не представляю, как во все то хорошее, что было внутри Холта, смогло пробиться сквозь забвение и мрак, в которые я вверг его, «одаривая» бессмертной жизнью? Сохранить в себе свет, став чудовищем, мне кажется, мог только он. Правда, теперь уже свет утренней звезды¹.

Шел январь 1900 года. Мы жили загородом, в опустевшем поместье Холтов. Адам Холт умер несколько лет назад, и это Рождество, как и прошлое, мы с Уильямом справили одни. Уильям тяжело пережил смерть брата – надолго ушел в себя, старался молча перебороть свою боль на протяжении нескольких месяцев. Это случилось в апреле 1898 года. Старший Холт долго болел, пребывал в глубокой тоске и задумчивости, и в конечном итоге попросту сгорел от лихорадки, на найдя в себе силы вновь встать на ноги. Я убежден, что он сам этого уже не хотел. О смерти брата, думаю, расскажет сам Уильям – это не то, куда я стал бы лезть, чтобы просто наполнить главу повести деталями и эмоциями. Смерть Адама была тем, что заставило Уильяма окончательно повзрослеть, став тем, кем он является сейчас, и наконец-то понять, что такое семья и почему важнее нее на свете нет ничего. Тогда же единственной семьей Уильяма стал я.

Мы встретили новый век вдвоем, сидя у камина, рядом с украшенной елью – я настоял. Это придавало мрачному и пустому поместью особенный уют. Ель источала приятный хвойный аромат, а вкупе с запахом яблочного пирога – который мы просто купили в одной из лавок – создавалось ощущение новогоднего праздника. Я любил яблоки с корицей, чай с молоком и тихие вечера. И да, я уверен, у вас до сих пор возникает вопрос, зачем я пробую те или иные блюда и напитки, если мне хватает крови. Мне интересно. Пища в мое время была иной, сейчас же я всего лишь любопытствую. И могу ли я не вдаваться в подробности того, куда из моего желудка она попадает и куда девается после? Может быть я и мертв, по сути, но мое тело так или иначе функционирует. Я могу дышать, глотать, заниматься любовью. Вывод напрашивается сам. Думаю, вам нет необходимости слышать о каких бы то ни было физиологических особенностях вампиров. Могу сказать лишь то, что чувствую боль, когда меня обжигает солнце, чувствую горечь виски, когда глоток опаляет горло, но не чувствую ничего от того, как лезвие распарывает мою плоть. Я не могу иметь детей. Хотя вполне могу получать удовольствие от соития со своим возлюбленным. По правде, я и сам многого не знаю о своем теле, и могу изучать его лишь на практике, наблюдая. Уильям иногда ставит надо мной эксперименты, что-то записывает и старается вести некий отчет о моих состояниях: от цвета и состояния кожи, когда я не утоляю жажду по несколько дней, до того, почему у меня не бьется сердце и зачем я все-таки дышу, даже когда мы с ним наедине.

Живое любопытство Уильяма меня по-настоящему пленяет. С ним интересно. С ним невозможно соскучиться. Даже если вы проводите целые часы в обширной библиотеке, которая досталась самому младшему из Холтов по наследству, или же гуляете по раскидистому шотландскому полю, собирая вересковые цветки и травы – я в них все еще совершенно не разбираюсь. Мне нравится его слушать. С ним всегда есть о чем поговорить. А когда он молчит, мне доставляет особое удовольствие на него смотреть: как Уильям перелистывает страницы читаемой книги, делает записи мелким ровным почерком в тетради, натирает канифолью смычок или же просто спокойно спит. С ним в мою бессмертную жизнь пришел покой, который был мне так необходим.