Я помню наше первое настоящее свидание в Париже. Мы гуляли вдоль набережной Сены, закутанные в пальто и шарфы, а в один момент и вовсе остановились недалеко от Pont Neuf¹, чтобы по привычке и традиции французов расстелить плед и сесть, свесив ноги ближе к воде, и распить на двоих бутылку розового вина, перемежая каждый глоток с закусками и мимолетными поцелуями.

Для вас не секрет, что мы прожили во Франции по меньшей мере десять лет, а потому очень много воспоминаний связаны именно с этой страной и ее городами. Мне пришлись по душе и другие города, кроме Парижа, однако все свое детство, пока я еще был человеком, я провел именно в этом городе, а потому не смог удержаться от того, чтобы переехать из Лондона именно на берег Сены. Мы жили и на Монмартре, и в Латинском квартале, и даже рядом с Пале-Рояль – нам нравилось менять квартиры, окружающую нас обстановку и вид из окна. Иной раз измененный маршрут до работы и то вносит глоток чего-то нового в твою жизнь. А наше существование конца не имеет, но мы, к сожалению, тоже подвержены чувству пресыщения.

Но я никогда не мог пресытиться только одним – моим возлюбленным. На самом деле вам может показаться, что я описываю какие-то слишком идеальные и правильные отношения, но вы и представить себе не можете, насколько тяжело пришлось Джонатану со мной после обращения, когда я превратился в голодное чудовище, а ему уже не хватало терпения усмирять мой жуткий нрав, дикую жажду и похоть. Я мог скалиться и домогаться его каждый час, каждую минуту, требовать от него и секса, и жертву, поскольку я еще не был научен охоте, а нутро горело от желания испить крови.

В те времена я был сам не свой. Я хорошо помню те полгода, в течение которых мне приходилось бороться с собой, чтобы не стать обыкновенным кровопийцей, потерявшим разум и зациклившимся на крови. Я долго просил у Джона прощение. Он простил, но за те месяцы я его беспощадно извел. О них, думаю, он вам расскажет сам.

Я пока что прерву свое повествование, потому что у меня садится компьютер, а свет от экрана слишком явственно нарушает практически полную темноту в вагоне. Даже Джонатан уже улегся, накрывшись моим же пледом, отложив уже совсем другую книгу. Принялся читать Бодлера, и почему только его так привлекает этот своеобразный французский поэт? Впрочем, о вкусах не спорят, тем более с собственным супругом.

Я рассказал вам всего лишь немного про наше первое парижское свидание и совсем чуть-чуть про свадьбу, но все только для того, чтобы скрасить собственную скуку. Наиболее полноценным повествование станет несколько позже, когда мы наконец-то достигнем руин старого замка. И я надеюсь, что дождь когда-нибудь закончится. Хотя он напоминает мне о тех временах, когда я впервые посетил Восточную Европу, когда пересек большой отрезок пути на лошадях, и тогда Румыния была дождливой и туманной. Впрочем, она и остается по сей день.

Здравствуйте, господа читатели, кто следил за нашей с Уильямом историей с самого первого написанного нами слова. Я рад приветствовать вас вновь! Честно говоря, я и не думал, что мы продолжим описывать наши приключения, но мой дорогой Уильям предложил – и я согласился – поделиться и другими историями нашего бессмертного существования. Как мой дорогой мистер Холт уже успел упомянуть, я прожил намного дольше, чем мой возлюбленный, однако смею заметить, что вся моя жизнь заключена именно в самом Уильяме, и все самое запоминающееся происходило и происходит именно тогда, когда мы вместе с ним путешествуем по свету, преодолевая трудности, стремясь сквозь тернии к светлому дню – или же безоблачной ночи, когда на небе сияют яркие и такие далекие звезды. Полагаю, мне не стоит вновь упоминать, что всевозможные обороты речи про сияние солнца над нашими головами и являются всего лишь оборотами речи, не более того. Я особенно расположен к художественному приукрашиванию текста, а потому не обессудьте, что иной раз в нем будут проскальзывать привычные вашему глазу и слуху высказывания, противные самой природе нашего существования. Впрочем, обещаю разве что не божиться, поскольку это в корне противоречит не только моему образу жизни, но и смысловому восприятию мира вокруг. Я не верю в Бога, но верю в высшую темную власть, и вам стоит с этим окончательно смириться.

Как мой дорогой Уильям уже вам рассказал, мы посетили немало стран, посмотрели свет, видели его рассветы и закаты, самые прекрасные и самые жуткие уголки, однако так и не перестали восхищаться разнообразием и богатством наследия человечества. Сейчас мы направляемся в мой родной замок, от которого остались одни лишь руины, чтобы вновь воздать дань прошлым столетиям, помянуть то, что не должно быть забыто, и отправиться в новое путешествие к неизведанным берегам. Я видел Румынию в упадке, в раздробленности и смуте, а сейчас она представляет из себя хотя и не самую богатую, но куда более благоустроенную страну, где жители могут не бояться за свою жизнь из-за вечных междоусобиц, противостояния бояр и вассалитета Османской Империи. Восточная Европа претерпела немало бедствий, однако не пала под гнетом Второй мировой войны и других катастроф, сохранив пусть и довольно шаткое, но все-таки равновесие.

Люди изменились. Поменялись ценности. Но не изменилось лишь одно – здесь до сих пор верят в темные силы, в духов и колдунов, в ведьм и прочую нечисть. Я едва ли не хохотал, глупо улыбаясь, когда читал истории про графа Дракулу, его замок – ныне замок Бран – и прочие суеверные выдумки моего народа. Конечно, давно не моего, но Румыния, как и была мне родной страной, так и остается сейчас. Я так и не стал самым настоящим лондонским денди или французским франтом, совершенно не смог! Прошлое господаря Валахии осталось далеко позади, и теперь я был просто Джонатаном Уорренрайтом, у которого был любимый супруг и мало-мальски постоянная работа режиссером в оперном театре. Уильям с особым усердием занимался изучением биохимии, парфюмерии и ботаники.

У вас мог возникнуть вопрос, как меня вообще угораздило податься в театр. На самом деле все до одурения просто. После того, как я переехал в Лондон, мне так или иначе было необходимо чем-то заниматься, но, поскольку мы решали с Уильямом вопросы личного характера, которым посвящена вся наша первая книга, я не мог себе позволить сразу же влиться в ту или иную сферу деятельности, да и в девятнадцатом веке куда хуже дело обстояло с сословиями и различными видами занятости, как сейчас говорят в профессиональной среде, а потому к театру я пришел только в конце двадцатого века. Мне всегда было на вид сорок лет, но я решил, что мне действительно интересно этим заниматься, а потому, как и любой другой человек, парижанин, я поступил на отделение театральной режиссуры. В наше первое посещение Парижской национальной академии музыки – которому посвящена не одна глава в книге «Любовь и Смерть» – я был до глубины души поражен музыкой Шарля Гуно и представленным на сцене «Фаустом». Не описать, как взволнован и встревожен я был в тот памятный вечер. И потом мысль о театре не отпускала меня, мне хотелось попробовать себя в совершенно иной роли. Мне хотелось не просто участвовать. Мне хотелось создавать.

Я был убийцей и им остаюсь, но светлый позыв к искусству в моей душе не мог оставить меня равнодушным, а потому я всеми силами желал попасть в ту самую среду, взгляд со стороны на которую меня не просто поразил, а совершенно очаровал. И очаровало буквально все: от убранства зрительного зала до взлетающей под своды Гранд-Опера музыки.

Пришлось начинать с малого – с различных малых театров, собственно. От постановок различных известных и не очень оперетт, а потом пробиваться через связи и знакомства, оставшиеся еще с «прошлых жизней». Где мы только ни работали, с кем мы только ни знались, с кем только вина ни пили. Это и сыграло в моей карьере большую роль. Я уже был знаком с нынешними руководителями Национальной Парижской Оперы. Они выслушали мои идеи, и были в целом немало удовлетворены – нас познакомила жена одного из них – не стану называть имен – которая познакомилась с Уильямом достаточно давно, когда пересеклась с нами во время одного из представлений научной работы моего супруга, произведшей фурор на одной из конференций.