Он доверился мне целиком. Доверить свое тело – одно, доверить душу – иное. Но доверить свою смерть – это дар. Дар, которому нет цены.

– Я обдумал твое решение, – я наконец-то к нему обратился. Оказалось, прошло около часа с тех пор, как он высказал свою просьбу.

– И что ты решил сам? – Холт повернулся, поднимая на меня взгляд. В нем не было нетерпения, но было осмысленное ожидание. Желание наконец-то узнать мой ответ.

– Я не могу подвергнуть тебя такому мучению, – я выдержал паузу, наблюдая за тем, как его лицо стало принимать куда более пасмурное выражение, но потом я договорил: – не приласкав.

Уильям расцвел. Он улыбнулся так широко, так довольно. Его настроение изменилось за доли секунды, стоило мне только положительно ответить на его просьбу. Я присел на подлокотник его кресла.

– И где же? – Рука Уильяма легла на мое колено, поглаживая поднялась по бедру, остановившись.

– Где захочешь, – я усмехнулся. Едва ли в этом доме осталось хотя бы одно место, где бы мы не занимались любовью. – На что у тебя только хватит фантазии.

– А где бы хотел ты? – Его ладонь поднялась еще выше, чтобы накрыть мой пах. Ненавязчиво и тепло.

– Где угодно, – я накрыл его ладонь своей и прижал ближе, чтобы он мог почувствовать мою плоть сквозь плотную ткань костюмных брюк.

– Но? – Видимо, что-то в моем голосе его смутило.

– Но тебе стоит выбирать место не где бы ты хотел, чтобы я взял тебя, – тронув легкой рукой его щеку, я закончил: – А где бы ты хотел умереть. Пускай и в моих объятиях.

Спальня была самой уютной комнатой во всем поместье. Мы первым делом обжили ее, въехав в фамильный особняк. Я настоял на том, что у нас должна быть собственная комната, в которой мы могли бы проводить время с удовольствием и покоем. В одном углу стоял большой дубовый стол, на котором лежали книги и бумаги, где покоилась моя скрипка, и находились некоторые образцы экспериментов и посуда для оных. Мы восстановили мою лабораторию в одной из отдельных комнат, чтобы я иной раз мог запереться и заняться своими опытами, не беспокоя Джонатана. У окна стоял пюпитр с нотной тетрадью, в которую я редко, но записывал приходившие в голову этюды.

Это была моя бывшая комната. Я жил в родительском доме до того момента, как уехал учиться в университет, а потом больше не вернулся, обосновавшись в квартире на Глочестер-плейс у миссис Эддингтон. Как я знал, она была еще жива, переехала в Эдинбург к своему племяннику. Больше я о ней с тех пор не слышал.

Кроме стола в спальне были несколько стеллажей с книгами, камин и, конечно, кровать. Джонатан настаивал на большом количестве подушек, на красивых покрывалах и теплых пледах, чтобы можно было в любой момент лечь и закутаться. Ему нравилось засыпать в тепле, наслаждаться мягкостью одеял и приятным ощущением хлопка на обнаженной коже. Никогда не думал, что вампирам было категорически необходимо иметь особо уютное спальное место, но, как Джон меня заверил, природа его сущности не умаляла того факта, что ему импонировал домашний уют и хотелось бы спать, как все нормальные люди. Правда, мою шутку про гроб он не оценил. А потом и вовсе предложил самому попробовать поспать в деревянном ящике! Впрочем, согласен, он был абсолютно прав. От деревянного ящика как минимум портилось настроение и болели косточки. Да, я попробовал.

Я так долго ждал дня, когда он решится на то, чтобы окончательно меня забрать. Сделать себе подобным! Я боялся и хотел этого одновременно. Меня жгло любопытство экспериментатора и желание наконец-то понять, какой он на самом деле, как ему живется в бессмертном теле, какие муки и какие же страдания он пережил. Это кажется безрассудным, и я это понимаю, но благоразумие редко было спутницей в моих делах. Джонатан так боялся и так не хотел причинять мне боли, что внутри меня разгоралось такое яркое и теплое чувство нежности, которое я перестал избегать после полного возвращения воспоминаний из моей прошлой жизни.

Я выбрал спальню, ответив на его вопрос. В ней было тепло и, опять же, уютно. Да и сколько же часов вместе мы провели именно в ней. И дело было не только в том, что мы ублажали друг друга. Я понимал ценность тех мгновений, когда вы просто лежите вместе, разговариваете или читаете, обсуждаете планы на будущее или же новую постановку в королевском Альберт-Холле.

Мое сознание не улавливало тот момент, что мне предстояло умереть этой ночью. Все это казалось чем-то наподобие излишних переживаний. Мне думалось, что он прокусит мне шею, и потом меня пронзит боль, и затем я каким-то чудесным образом и сам стану вампиром. Я либо себя обманывал, либо старался не думать о том, старался не понимать, как все будет происходить на самом деле. Он предупреждал меня об агонии, но рано или поздно это должно было произойти. Мы говорили о моем обращении в последний раз не меньше нескольких лет назад, а потом он тактично попросил меня его не заставлять, и дать ему волю на то, чтобы самому решить, когда это должно случиться.

Секс с Джонатаном был одним из тех занятий, которым я мог предаваться вечно. Здесь должна быть очередная шутка про вампиров, но опустим. Хотя я уверен, что нечто подобное промелькнуло у вас в голове. Я не был особо зависим от плотского удовольствия, меня не скручивало в три погибели из-за отсутствия половой жизни, ни до, ни после ее начала. Это ни разу не было похоже на наркотическую зависимость, когда и хочется, и колется, и настигает абстинентный синдром. Мне нравилось проводить время в постели со своим любимым человеком. Так будет вернее, пожалуй.

Мы взяли за привычку или за традицию, как вам больше по душе, разговаривать на французском. За четыре года Джонатан выучил его достаточно хорошо, чтобы общаться со мной, и он был просто удивительно способным к изучению языков. Впрочем, его собственный язык тоже был более чем способным.

Стоило нам оказаться в спальне, как он подошел ко мне со спины, обвивая талию руками и прижимаясь грудью. Он никогда не выжидал, но и не нападал безоговорочно. Джонатан расстегнул мои брюки, проникая ладонью под них, минуя нижнее белье и накрывая еще спокойную плоть. Дожидаясь, пока она затвердеет, он несколько минут ласкал меня рукой, прикасаясь губами к шее, отодвигая воротник рубашки. Я же не чувствовал от Уорренрайта напряжения, а только властное спокойствие. То ли он правда перестал сомневаться, то ли талантливо это скрывал. Джонатан отпустил меня и развернул к себе лицом, чтобы, смотря в глаза, куда-то внутрь меня, так пронзительно, совсем не как любовник, расстегнуть мою рубашку и снять ее с плеч. И в этом взгляде было все: его решительность, осознание того, что ему предстояло со мной сделать, и принятие.

Его ладонь накрыла мою шею. Джонатан прикоснулся пальцами к яремной впадине и проследил ключицу.

– Ты добился своего, – его голос прозвучал не громче шепота. – Ты ведь понимаешь, что ничего прежнего уже не будет. День закончится, твоя кровь остынет, ты станешь зверем. Готов ли ты к этому?

– Готов ли ты, Джонатан, – до меня наконец окончательно дошло. – К тому, что со мной станет? – Я отвергал сомнения, но хотел убедиться. Кажется, я смотрел на него так жалостливо, что лицо Уорренрайта смягчилось, а взгляд потеплел.

– Я никогда не смогу быть к этому готовым, но я не оставлю тебя, даже если ты решишь вырезать весь Лондон и меня заодно. Ты должен знать, что я встану на твоем пути, если ты будешь подвергать себя опасности, если будешь переходить допустимую грань.

Начиная понимать, почему он так оттягивал этот момент, и почему он был решительно против моего скорого обращения, меня самого посетило сомнение, ведь, если мне казалось, что все будет достаточно просто с физической точки зрения, я не задумывался о том, что мне предстоит пережить коллапс собственного сознания. Ведь я должен был перестать быть человеком на всех уровнях. Изменится не только мое тело, но и разум. Точнее, я мог лишиться его вовсе.