Итак, 12 июля мы начали марш из района Полоцка через Ветрино, Шарковщину, Тверячюс, Сведасай, Субачюс, Паневежис, Шядуву. Предстояло пройти 500 километров и 2 августа сосредоточиться в районе Шяуляя.

На марше мы услышали радостную весть о том, что войска 3-го Белорусского фронта разгромили окруженную 15-тысячную группировку противника и 13 июля освободили столицу Литовской ССР город Вильнюс!

В тот день в дивизии царило небывалое оживление, у всех было приподнятое настроение, и мы друг друга поздравляли по нескольку раз!

15 июля штаб дивизии остановился на привале в окрестностях местечка Жуковщизна. Здесь же сосредоточились отряды белорусской партизанской бригады. Состоялась душевная, радостная встреча. В честь отважных народных мстителей участники художественной самодеятельности дивизии устроили концерт. Партизаны расселись полукругом, обвешанные оружием самых разнообразных систем чуть ли не из всех стран Европы. Один был вооружен немецким автоматом, у другого увидел хорошо знакомый мне по службе в литовской буржуазной армии бельгийский пистолет «ФН». Кто-то хвалил свою винтовку французского производства… У каждого на ремне висели по две-три гранаты — наши и немецкие. У многих в чехлах были самодельные длинные ножи. Некоторые партизаны носили немецкие шинели, френчи.

Мы тогда находились далековато от передовой — даже артиллерийской канонады не было слышно, — но народные мстители все же ни на минуту не расставались со своим оружием — таков был непреложный закон партизанских будней, ставший привычкой. Состав отряда был весьма пестрый — и мужчины, и женщины всех возрастов. Степенно о чем-то беседовали седовласые бородатые старики, а рядом вооруженные подростки, почти дети. Смотрел я с любовью на этих людей с мужественными обветренными лицами, готовых в любую минуту выполнить самое опасное задание командования, а в душе моей теплилась надежда, что скоро где-нибудь в Литве вот так же встречу своего брата Александра…

Во время боев под Полоцком у меня появилась дополнительная работа — начальник отдела приказал подключиться к опросу военнопленных, которых было настолько много, что переводчики штаба дивизии и полковых штабов были просто не в состоянии справиться со своими обязанностями. Еще никогда наши части не брали такого количества пленных, как в этих боях. Впервые пришлось столкнуться с «тотальными» немецкими солдатами, призванными Гитлером в армию после объявленной им так называемой тотальной мобилизации. Это были, как правило, престарелые и больные люди либо безусые юнцы. Смертельно напуганные гитлеровской пропагандой о том, что большевики якобы расстреливают немецких военнопленных, они сначала не могли вымолвить ни слова. Но, постепенно успокоившись, начинали понимать, что никто не собирается их убивать, и они охотно рассказывали об обстановке на своем участке фронта, о настроениях среди солдат, а также о положении в фатерлянде, то бишь в Германии. Один показал письмо, полученное от родителей из Любека. Город подвергся основательной бомбежке авиацией союзников. Люди живут в уцелевших подвалах или землянках. Родители молят бога, чтобы скорей кончился этот кошмар.

Беседовал я с ними и просто удивлялся происшедшей метаморфозе — этакие агнцы, прямо ангелы. «С Гитлером — ничего общего. Воевать не хотели. Массовые убийства людей? Ничего об этом не знали». Одним словом, мы здесь вроде ни при чем…

В ближнем тылу противника наши славные разведчики из засады разгромили немецкий обоз, и среди захваченных в плен военнослужащих оказался также старший лейтенант — ветеринарный врач.

Привели его в штаб дивизии, щеголеватого, при всех регалиях, причем с чемоданом в руках. При допросе он пытался создать о себе впечатление как о личности интеллектуальной, культурной, не причастной к совершаемым нацистами преступлениям. Он то и дело повторял:

— Мое дело было только лошадей лечить…

Однако, когда для досмотра был открыт его чемодан, все ахнули: рядом с аккуратно сложенным бельем и предметами личного туалета красовались изделия из фарфора, старинные шкатулки искусной работы, столовое серебро, старательно свернутые в трубку, снятые с подрамников, исполненные маслом картины — два пейзажа и один натюрморт, а также наручные часы разных марок, серьги с драгоценными камнями, золотые обручальные кольца и другие вещи, награбленные у местного населения.

Больше всех увиденное огорчило участвовавшего в допросе лейтенанта Г. Рольникаса, который, укоризненно покачав головой, сказал:

— Интеллигентом еще называетесь. Как вам не стыдно, ведь вы врач?!

Г. Рольникас был уже пожилой человек, высокоэрудированный юрист, получивший высшее образование в Германии. Он был по характеру очень мягкий, добродушный и настолько деликатничал при допросе военнопленных, что над ним даже иногда незло подтрунивали: «Доктор Рольникас опять по-отечески журил эсэсовских изуверов: „Фи, нехорошо так!“».

Нам показалось, что и на сей раз он собрался читать нравоучения немецкому офицеру-мародеру, когда тот в свое оправдание начал лепетать, что он, дескать, брал все это только с благородной целью — уберечь произведения искусства от невежественных немецких солдат, которые могли всю эту прелесть уничтожить…

— И наборы серебряных ложек, ножей, вилок, серьги, кольца — все это вы тоже прибрали к рукам ради их спасения от варварства ваших соплеменников? — с возмущением спросил Рольникас.

Немецкий офицер сразу сник, долго молчал и наконец признался:

— Все хватали, так и я соблазнился…

Кое-кто из красноармейцев возмущался: «Чего мы с ним возимся, куда-то ведем да к тому же кормим. Они наших безжалостно тысячами убивали!»

Нелегкая была задача у политработников и командиров убедить наших людей в том, что по отношению к пленным мы обязаны соблюдать требования международной конвенции: «Поймите, ведь мы не фашисты и не можем следовать примеру гитлеровцев!» Приводили и другой аргумент: «Оккупанты разрушили наши города, заводы, больницы, школы — заставим их все это восстанавливать!»

Памятный день. Преступления изуверов. Подвиг на хуторе Тринаполис. Шяуляй наш! Диверсанты не прошли. Предатель дал показания.

16 июля 1944 года стал памятным для каждого воина 16-й литовской стрелковой дивизии — в этот день около деревни Дисна Игналинского района мы пересекли границу Литвы. Трудно описать чувства, которые овладели закаленными в боях, видавшими виды, испытавшими все тяготы войны фронтовиками. Мы плакали, не стыдясь слез. Более трех лет бойцы дивизии жили мечтой об этом счастливой мгновении.

Привал устроили всего в нескольких километрах от границы — у озера Эржветас в деревне того же наименования. Заслышав, что прибыло литовское соединение, на улицу высыпали нас встречать все жители деревни — и стар и млад. Кругом были счастливые лица, крепкие рукопожатия, слезы радости…

На следующий день прибыл в город Швянчёнис. Бродил по его улицам и с трудом узнавал уездный центр, который до войны неоднократно посещал — всюду следы бомбежек и недавно прошедших боев.

Около развалин единственной в Литве фабрики по переработке лекарственных трав меня остановил местный житель, но национальности поляк, который в 1940 году проживал в Швянчёнеляе, что в 12 километрах западнее Швянчёниса. Я тогда там служил в должности политрука роты 9-го пехотного полка литовской Народной армии, и он меня узнал. Вспомнили общих знакомых, друзей. Мой собеседник в начале оккупации скрывался от преследования гитлеровцев, а потом вплоть до освобождения воевал в партизанском отряде. Рассказал о страшных злодеяниях, совершенных здесь оккупантами и их пособниками — литовскими буржуазными националистами, о массовых убийствах ни в чем не повинных людей. Более трех тысяч человек были убиты гитлеровцами 9 октября 1941 года в лесу около Швянчёнеляя, у реки Жеймяна. Расстреливали без разбора всех, в том числе и грудных детей. Немало слышал рассказов о зверствах фашистов, многое из того, что они творили на оккупированных ими землях, видел воочию сам, но то, что узнал в Швянчёнисе, глубоко потрясло меня.