— Да, конечно, господин генерал.

— Что же касается сокрушительного удара по Ленинграду, то я, к моему сожалению, не разделяю оптимизма фюрера. Генерал-полковник фон Кюхлер не имеет сегодня достаточно сил для штурма города. Ему удалось восстановить линию фронта и спасти второй корпус, окружённый русскими под Демьянском. Он потеснил их, но... этого мало, очень мало для решительного наступления. Если фюрер всё-таки перебросит одиннадцатую армию Манштейна на Север из Крыма... Будет ослаблено другое направление. У группы армий «Юг» не останется серьёзных резервов. А там может быть опасный нажим русских на Волге. Может...

— Я понимаю, генерал. Время покажет... — Маннергейм был сдержан и осторожен. Ему не следовало высказывать своего мнения, по крайней мере, он так считал. Тем более, что суждение Гальдера явно расходится с позицией Гитлера.

Когда барон высказал пожелание нанести визит вежливости генералу Гальдеру, то почувствовал некоторое недовольство фюрера. Как будто скрытое, но заметное. Дело в том, что барон не смог принять Гальдера, когда тот посещал Финляндию несколько лет назад. И вот решил компенсировать этот недостаток своим визитом к нему.

Теперь, слушая генерал-оберста, Маннергейм хорошо понимал причину недовольства канцлера. При характере Гитлера, расстановке сил в третьем рейхе и при существующей системе отношений в руководстве вермахта было ясно: Гальдер не задержится на этом посту. В своих делах Гитлер возражений не терпел.

...Он возвращался на том же «хорьхе» в Ставку фюрера, снова отдаваясь своим мыслям. Его аналитический ум не пропустил мимо внимания ни одной мелочи, услышанной от Гальдера и увиденной на оперативной карте. Он видел там и стрелы-пунктиры, нарисованные бледным карандашом. Это были, видимо, возможные направления удара русских. Он видел прерывистые значки в обороне немцев, что означало неполную надёжность этой обороны. Он заметил и на стрелах направлений планируемых ударов вермахта значки и пометки, которые, по его мнению, означали необходимость дополнительного усиления ударных групп.

Рассказ генерала Гальдера не рассеял его забот, а усилил их. Собственно, его не беспокоили будущие поражения вермахта. Будущие победы Германии, возможно, даже бы озаботили, но в другом аспекте. А сейчас он понимал, что с ухудшением положения немцев на северо-восточном направлении, его армия из второго эшелона может оказаться в первом... И этого необходимо было избежать, предупредив события.

...Толстый Геринг был весел и слегка пьян. Шумно и много говорил.

— Проходите, мой дорогой друг, барон Густав! Приготовлены роскошные копчёные свиные ножки, отбивные из косули. От души приветствую вас на земле Германии!

— Спасибо, Герман! Я тоже вас приветствую.

Впервые барон познакомился с нынешним главкомом Люфтваффе ещё в тридцать пятом году, около семи лет назад. Тогда, на охоте, в угодьях Геринга Маннергейм провёл двое суток. При бесконечной занятости барона это было много. Конечно, его главной целью была не охота, а интересы Суоми, политические и военные.

Геринг уже находился на вершине власти, Германия спешно вооружалась и набирала опасную для Европы силу. А барон Густав — тогда Председатель Совета Обороны Финляндии и фельдмаршал, искал и находил упреждающие политические ходы.

— Рассаживайтесь, господа!

Финские офицеры во главе со своим маршалом, повесив фуражки на вешалку, садились за стол.

Геринг ничего не делал просто так. Понимая в полной мере значимость такой фигуры, как Маннергейм, и в Скандинавии, и в Европе, он делал всё, чтобы иметь в нём своего сторонника. Ещё в прошлый его приезд Геринг организовал шумную компанию и интересную охоту на дикого кабана. Барон точным выстрелом свалил зверя с довольно большого расстояния. А шумная компания... Он не любил много пустого шума ещё смолоду. Вежливо никому не мешал. Но собеседников умел держать на дистанции. Как-то само собой у него получалось. И даже фамильярный и наглый Геринг был с ним на «вы». Сохраняя при этом деловые и доброжелательные отношения.

Две юные, стройные немки, в белых наколках и фартуках, сдержанно улыбаясь, наливали коньяк в рюмки гостей. Хозяин, занимавший своим обширным телом за столом больше места, чем двое стройных финнов, и шума создавал больше, чем все присутствующие.

— Господа! Сегодня на моём обеде словно присутствует вся армия Финляндии. Я чувствую её боевой дух и пью за неё. Прозит!

Маннергейм сдержанно и с улыбкой поблагодарил и тоже выпил большую рюмку французского коньяка.

Выразительный портрет висел на стене, напротив барона. Он подумал, что это, пожалуй, работа Менцеля. Художник изобразил на портрете юную красавицу в шляпе с поднятой вуалью. Надменное и задумчивое лицо её выражало скрытую страсть и переживания, а тёмные глаза светились нежностью.

Маннергейм смотрел на портрет, и воспоминания на минуту охватили его. Ему нравились красивые женщины...

С девятьсот третьего года, после отъезда жены и дочерей в Париж, он вёл холостяцкий образ жизни. На личную, как это принято называть, жизнь практически не было времени.

Однако случалось... даже влюблён был. И в молодости. И в зрелом возрасте. И Настеньку Арапову нежно и взволнованно любил, она и стала его женой. Потом как-то всё разладилось. Много ездил. Всё время отдавал армии. Позже — и политике. А женщины не могут жить без постоянного внимания. Но для него не было ничего выше служения великому делу сохранения земли родной. Для семьи времени оставалось мало... Он всегда хорошо относился к женщинам. Защищал, покровительствовал. Будучи уже правителем, особенно заботился о женщинах, матерях нации. А своя любовь к женщине?.. Он не хотел общаться с женщиной без глубокого чувства. Но в долгой жизни было всякое. Когда-то, очень давно, искренне любил чужую жену, графиню, большую любительницу коней и верховой езды. Увлекался одной известной балериной...

Но воистину глубокое чувство за всю жизнь, органически коренное чувство привязанности и любви, было у него только одно. К своему делу. К родине.

...Он не опьянел, выпив несколько ёмких рюмок коньяка. Всегда мало пьянел, алкоголь не мог подавить мощь его интеллекта. А когда барон был в нервном напряжении, выпивка вообще на него не действовала.

На другой день, 28 июня, во второй половине дня, вместительный «фокке-вульф-кондор» доставил маршала и его офицеров в Хельсинки. Поздно вечером, точнее уже ночью, после домашнего ужина и традиционного кофе, в своём доме на Каллиолиннатие, 14, поднялся в спальню. Долго стоял, раскуривая сигару, глядя в окно на светлую чистоту белой ночи над Финским заливом, на лёгкую рябь родной балтийской воды. В порту стояли военные корабли. Виднелись окружавшие порт зенитные установки. Маннергейм смотрел на этот кусочек родной земли, чувствуя до боли её дух, и ощутил почти физически её очень недостаточную защищённость перед огромными вооружёнными армиями воюющих колоссов. И с той, и с другой стороны.

Он уже понимал, что Финляндии всё сложнее будет выдерживать в этой военной кампании пассивную позицию оборонительного характера. Не сегодня, так завтра командование вермахта уже не попросит, а потребует перерезать Мурманскую магистраль России и более активных действий в направлении Ленинграда. То есть участия в битве за город, в которой финны до сих пор не участвовали. Он знал, что никогда не пойдёт на выполнение этих требований. И правительство Суоми, к которому он всегда обращался, президент Рюти, в частности, тоже поддержит его. Но Германия ещё очень сильна, чтобы идти против планов Гитлера или тем более — выйти из войны.

Пройдёт немногим более полугода, и он, Маннергейм, поставит в правительстве вопрос о поиске путей выхода из войны. Обсуждение будет секретным, но оно будет. В феврале сорок третьего. Третьего февраля. На следующий день после сдачи в плен Сталинградской группировки фельдмаршала фон Паулюса...

И именно он, маршал Маннергейм, найдёт нелёгкие пути контакта с изощрённым умом маршала Сталина, и в конце сорок четвёртого, и в начале сорок пятого, финального года великой войны. Пути, которые решат главное... Решат всё.