— Делаем, Ваше высочество. По утверждённому вами проекту.

— Я знаю, Карл, знаю. Но это — только начало. Денег не хватает ни на что. А страну надо укреплять. И границы, и берега.

— Так точно, Ваше высочество!

— Денег, конечно, достанем. Но не сразу. Так что форсируйте. Не задерживайте, не затягивайте. От вашей энергии зависит многое. Если будут задержки, докладывайте прямо мне. Всё это очень важно.

— Есть, Ваше высочество!

Туорила ушёл, и Маннергейм извлёк из шкафа толстую папку, развернул карту западной Финляндии. Долго и внимательно рассматривал береговую линию, Ботнический залив, Финский залив. Долго и задумчиво смотрел на Аландские острова. Извлёк своё «вечное перо» и сделал короткую запись на полях карты. Пару слов подчеркнул дважды. Расписался. Взял из письменного прибора на столе белую бумажную полоску, сделал закладку и убрал папку в шкаф.

...Хотя уже стемнело, Матти не повёл красного по берегу. Слишком опасно. Скальные береговые возвышения он обогнул. Подальше от залива, где шёл бой. Лишних километра полтора, зато надёжнее. Красные отряды слева — в глубине, а здесь, в трёх-четырёх верстах — только по берегу, где всё время шёл бой.

Командир роты красноармейцев, которого он вёл, был чуть ниже его ростом, но такой же широкоплечий, как Матти, и крепкий по-крестьянски. Он был в длинной шинели, с красной звездой, пришитой на левом рукаве, и двумя нашивками — красными квадратиками — под ней. Это знаки различия командира роты. На голове — поношенная серая мерлушковая папаха с маленькой красной звёздочкой спереди. Оружие — маузер — у него отобрали при взятии в плен. Остальное пока не тронули. И звёздочку пока не сорвали. После того как три таких роты почти полностью уничтожили, захватив плацдарм с малыми потерями, злобы особой не было. Хотя нередко случается совсем наоборот, после особо кровавого штурма...

— Как тебя зовут-то?

— Николай.

Шли долго, и пленный всё время молчал. Даже когда Матти его перевязывал, он не сказал ни слова, не издал ни звука. А кожа головы его была глубоко рассечена осколком, и ему было очень больно, но он даже не подал виду. Такое поведение вызвало у Маттиаса уважение. Он понимал, что пленного после допроса, скорее всего, расстреляют. Здесь не Финляндия, генерал Ветцер — не главком, а только командующий экспедиционным финским корпусом, состоящим примерно из двух полков. И подчиняется финский генерал эстонскому командующему генералу Лайдонеру. И Матти совершенно правильно понимал, что проблемы с пленными здесь не будет. Тем более что красные пришли сюда сами, как завоеватели. Расстреляют и всё. И пленный это тоже, конечно, понимает. Но молчит.

Впервые судьба, жизнь и смерть человека, зависела от него, от Маттиаса Хейкки. В бою, конечно, там другое дело. Стреляй или тебя застрелят. А здесь... Конечно, приказ есть приказ. Но ему, Маттиасу, уже победившему этого красного парня, который, как и он, Маттиас, несколько лет назад наверняка служил солдатом в русской императорской армии, вести его на верную смерть... не хотелось. Не хотелось и всё. Потому что, несмотря на службу в царской армии, а он успел прослужить четыре года и повоевать в первой мировой, и несмотря на то, что уже год служил и немало повоевал в батальоне Пяллинена, Матти оставался в душе крестьянином, который тосковал по земле. Убивал, конечно, в бою, но только по необходимости. И это было для него неприятной обязанностью.

— Тебе сколько лет-то?

— Двадцать четыре.

— Жена-то, дети есть?

— Нет... Мать только.

Матти подумал, что мог бы про детей соврать, чтобы разжалобить. Честный...

— А тебе сколько? — неожиданно спросил красный Николай.

— Да тоже... двадцать четыре. Расстреляют тебя... — помолчав, заметил Матти.

— Да... знаю...

— За что ж ты воюешь-то? На чужую землю пришёл. Зачем же?

Красный ответил не сразу:

— Ну... свободу несём рабочим и крестьянам.

— От кого свободу-то?

— От буржуев.

— А почему же я вот, крестьянин, против тебя воюю. Если бы ты мне нёс свободу, я бы за тебя был...

— Да вы... политически неграмотные...

— Мы-то неграмотные? — Матти разозлился. — Знаю я ваших красных. Видел их мятеж в Финляндии прошлой зимой. Грабили они, в основном. По-русски это называется экс... экстр...

— Экспроприация!

— Точно. В общем, у всех отбирали что могли. Кто чуть побогаче самого нищего, объявляли богачом. И всё отбирали. Не отдашь — убьют. Зачем же у крестьянина последнюю лошадь и корову отбирать?

— У кого лошадь и корова — тот богатый. Надо нищим что-то тоже кушать...

— А ты знаешь, кто у нас в деревне нищий? Да и у вас тоже? Знаешь?

Николай промолчал.

— Молчишь. Потому что знаешь! Пьяницы и бездельники! Вот они и устроили «революцию», чтобы отобрать чужое добро, чужим потом нажитое... Потому мы все и воюем против вас! Чтобы сохранить свои дома от грабежа! А своих жён от насилия! Вот так, господин, то есть гражданин красный командир.

— Да... ты подкованный здорово!

— Что я, лошадь?

— Это у нас так говорят про грамотных.

— A-а... а сказал «безграмотный»!

— Не знал... Откуда так по-русски хорошо говоришь?

— Откуда-откуда! У нас почти все так говорят. Многие служили в армии у царя. Вся администрация Финляндского княжества и полиция — были русские чиновники. До вашей революции, до октября семнадцатого, по-фински только в деревнях и говорили. А в городе... Ну, среди учёных... А так, в городе, в основном, по-русски, ну и по-фински тоже... немного, — Матти сам запутался в объяснениях.

Этот мужественный парень ему всё больше нравился.

— И что, смерти не боишься? Жить не хочется?

— Да как... боюсь, конечно. И жить хочется. Но... если уж получается так... не трястись же... на коленях... Да и не поможет.

— Правильно говоришь, красный Николай. Покурить хочешь?

— Дай, если есть. Я в бою свой кисет с махоркой потерял.

Матти остановился, показал жестом, чтобы пленный отошёл к скале. Встали возле молодых трёх берёзок, примостившихся возле невысоких каменных возвышений, отгораживающих, как бы обрамляющих в этом месте побережье.

Хейкка достал свой кисет, оторвал газету для самокрутки. Отсыпал махорки. Послюнявил край, свернул. Всё время, однако, был настороже. Держал винтовку через локоть на руке, не спуская глаз с русского, который в двух саженях от него прислонился к берёзе.

— На, держи!

— Спасибо!

Матти достал из кармана свою, заранее свёрнутую, недокуренную в прошлый раз, самокрутку.

Закурили.

— Как тебя-то зовут?

— Матти.

— Спасибо тебе, Матти. Такое дело... что в такой момент... перед... концом. Закурить дал. Это — святое дело. Спасибо тебе.

— Да... ладно.

Минуты с две помолчали.

— Знаешь что, Николай?

— Чего?

— Докуривай! И разбежимся в разные стороны!

— Как?! — Он ошалело посмотрел на финского солдата.

— Я тебя отпускаю, красный русский. Не хочу тебя убивать. Ты запомни, что финн русскому не враг. Никогда не был и не будет. Финн никому не враг. А если кто к нам лезет, будем бить. — Матти даже раскраснелся от важности своей речи. Этого, конечно, не видно было в темноте, но щеки у него горели. — А сейчас иди! Только если тебя поймают, то уже не помогу. И помни, я тебя не отпускал, ты сам сбежал.

— Само собой, Матти. А... тебе не попадёт?..

— Может, и попадёт...

— Ну... не расстреляют?

— Ну нет! Это точно нет! Сбежал и сбежал! Иди.

— Прощай, Матти!

— Прощай, красный Николай!

Три секунды — и счастливый пленный, в полной мере понимающий, что он вновь обрёл жизнь, растворился во мраке январской ночи.

Маттиас надел винтовку за спину и, докуривая самокрутку на ходу, двинулся обратно в батальон. Обдумывал, как бы покрасивей и убедительнее рассказать капитану Пяллинену, что взорвался запоздалый английский снаряд, что обоих отбросило ударной волной. Когда очнулся, русского уже не было. Матти сочинит убедительно. Он на такие дела мастер. Капитан даже посочувствует его расстроенности и растерянности. Солдат он, Матти Хейкка, смелый и добросовестный, воюет хорошо и со смекалкой, с умом. А палачом не был и не будет.