У них с матерью был ритуал: спуститься к морю и лежать на песке, глядя в небо. Нежный голос Агнес прокладывал путь, по которому они неслись на поезде через зимнюю Европу, через пейзажи с такими высокими горами, что их вершины скрывались из поля зрения, через такие снежные горные хребты, что в белизне исчезала граница между небом и землей. Они наряжались в бархатные пальто, оказавшись в вымощенном булыжниками городе татуированного короля[1]. Там на пристани ютились дома, разноцветные, как коробка с красками, и сидела бронзовая русалочка, вечно ждущая свою любовь. Элис часто закрывала глаза и представляла, что каждая нить маминых рассказов может замотать их в кокон, из которого они выберутся и улетят прочь.

Когда Элис исполнилось шесть, мама, укладывая ее спать, нагнулась поближе и прошептала ей на ухо: Время пришло, зайчонок, – потом чуть отстранилась, поправляя одеяло и улыбаясь, – теперь ты достаточно взрослая, чтобы помогать мне в саду. Элис заерзала от волнения: обычно мама оставляла ее с книжкой, пока сама работала в саду. Завтра и начнем, – сказала Агнес, прежде чем погасить свет. В ту ночь Элис несколько раз просыпалась, чтобы выглянуть в темное окно. Наконец она увидела первые проблески золота в небе и откинула одеяло.

Мать Элис была на кухне, готовила тосты с пастой «Веджимайт»[2] и домашним сыром и чайник медового чая. Все это она вынесла на подносе в сад возле дома. Воздух был свежий, утреннее солнце теплое. Мать поставила поднос на мшистый пенек и разлила сладкий чай по чашкам. А потом они молча сидели вдвоем, жевали и пили. Пульс громко стучал у Элис в висках. Когда Агнес закончила со своим тостом и чаем, она села на корточки среди папоротников и цветов и стала что-то нашептывать им, будто будила спящих детей. Элис не знала, что предпринять. Это и было садоводство? Следуя примеру матери, она подсела поближе к растениям и принялась наблюдать.

Постепенно следы тревоги исчезли с лица матери. Ее нахмуренный лоб разгладился. Она больше не заламывала руки и не беспокоилась. Глаза ее сделались большими и ясными. Элис не узнавала ее. Мама стала умиротворенной. Она была спокойна. Это зрелище наполнило Элис надеждой – зеленой, как вода, которую отлив оставлял в выбоинах скал и которую ей никогда не удавалось удержать в руках.

Чем больше времени Элис проводила в саду с матерью, тем лучше она понимала – по наклону запястья, когда Агнес проверяла новый бутон, по тому, как отражался в ее глазах свет, когда она смотрела вверх, по кольцам грязи на ее пальцах, освобождающих листья папоротников из земли, – истинные черты ее матери расцветали здесь, среди растений. Это особенно чувствовалось, когда она разговаривала с цветами. Ее взгляд подергивался дымкой, и она бормотала непонятные вещи на тайном языке: слово для одного цветка, фраза для другого, пока она срывала их со стеблей и складывала в карманы платья.

Скорбные воспоминания, – говорила она, отщипывая вьюнок от стебля. Возвращенная любовь. Лимонный мирт рассыпал в воздухе цитрусовый аромат, когда Агнес срывала его с ветки. Наслаждения памяти. Алая кисть кенгуровой лапки скользила в карман.

Вопросы царапали Элис горло. Почему слова мамы текли так легко, только когда она рассказывала о далеких странах и чужих мирах? Как насчет их собственного мира, прямо перед ними? Куда она уходила, когда ее взгляд становился таким далеким? Почему Элис нельзя было с ней?

К седьмому дню рождения тело Элис отяжелело от груза вопросов, ответов на которые не находилось. Они теснились у нее в груди. Почему мама говорила с полевыми цветами на этом таинственном наречии? Как мог отец быть двумя разными людьми одновременно? От каких чар ее первый крик спас маму? Хотя Элис распирало от вопросов, все они оставались запертыми внутри, закупоривали ей горло, причиняя боль, как если бы она проглотила стручок. Бывали хорошие дни в саду, когда появлялся шанс, когда даже свет падал как надо, но Элис так ничего и не произносила. Она молча следовала за матерью, пока та наполняла карманы цветами.

Если Агнес и обращала внимание на молчание дочери, то ничего не предпринимала, чтобы нарушить его. Время в саду – время тишины, так было условлено. Как в библиотеке – однажды проронила мама, бросив взгляд из-за курчавых папоротников. Хотя Элис ни разу не была в библиотеке – ни разу не видела, чтобы в одном месте было собрано столько книг, сколько она не могла и представить, не слышала шелеста одновременно перелистываемых страниц, – благодаря рассказам матери ей казалось, что она побывала там. По описанию Агнес у Элис сложилось впечатление, что библиотека – это тихий сад книг, в котором истории распускаются, как цветы.

Элис не бывала нигде за чертой их участка. Ее жизнь ограничивалась его пределами: от сада матери до тростниковых плантаций в одну сторону и до берега в другую, где море, все в завитках, плескалось совсем близко. Ей запрещалось выходить за эти линии, особенно пересекать границу, отделявшую подъездную дорогу от той, что вела в город. Там нечего делать маленькой девочке, – говорил отец, ударяя кулаком по столу так, что тарелки и столовые приборы подпрыгивали всякий раз, как мать заговаривала о школе. – Здесь она в безопасности, – рычал он, ставя точку в разговоре. Уж в этом он был мастер – ставить точку на чем угодно.

Проводили они день в саду или у моря – все непременно заканчивалось, как только подавал голос буревестник или туча набегала на солнце: мать Элис стряхивала с себя всю мечтательность, будто до того бродила, как сомнамбула, а теперь очнулась. Она сразу становилась оживленнее, резко поворачивалась на пятках и бегом устремлялась к дому, оборачиваясь к Элис и крича через плечо: Кто первый добежит до кухни, тому свежие сливки к булочке. Послеобеденный чай всегда был сладостным временем, но в нем чувствовался привкус горечи: отец вскоре должен был вернуться домой. За десять минут до его появления мать занимала свою позицию у входной двери: лицо неестественно растянуто в улыбке, голос слишком высокий, пальцы сцеплены в замок.

Бывали дни, когда мать Элис улетучивалась из своего тела без следа. Тогда не было рассказов или прогулок к морю. Не было разговоров с цветами. Она оставалась в постели, с опущенными шторами, не пропускавшими ослепительный свет дня. Она исчезала, словно ее душа куда-то упорхнула.

Когда это происходило, Элис старалась не думать о том, как давит на нее воздух, о жуткой тишине, словно дома никого нет, о матери, съежившейся в кровати. От всего этого становилось тяжело дышать. Элис хваталась за книги, которые уже сто раз прочла, и вновь усаживалась за школьные задания, которые уже выполнила. Она убегала к морю, чтобы кричать вместе с чайками и гоняться за волнами вдоль берега. Она носилась вдоль стены сахарного тростника, откинув назад волосы и качаясь, как зеленые стебли на горячем ветру. Но как бы она ни старалась, ничто не приносило облегчения. Элис загадывала на перьях и одуванчиках свое желание – стать птицей и улететь далеко к горизонту, который сиял золотым швом там, где море было пришито к небу. Один за другим тянулись мрачные дни без мамы. Элис мерила шагами свой мир от края до края. Понять, что она тоже может исчезнуть, было для нее лишь вопросом времени.

Однажды утром, когда рычание отцовского грузовика растворилось вдали, Элис лежала в постели, ожидая, не засвистит ли чайник: бравурный звук всегда знаменовал начало хорошего дня. Когда его не последовало, Элис отбросила одеяло отяжелевшими ногами. Она прокралась на цыпочках к двери в спальню родителей и вперила взгляд в тело матери, свернувшееся клубком на постели, такое же безжизненное, как простыни вокруг него. Элис обдало волной горячего лихорадочного гнева. Она протопала в кухню, сделала себе сэндвич с пастой «Веджимайт», наполнила водой банку из-под джема, сложила все в свой рюкзачок и выбежала из дома. По дороге она не пошла: там ее могли увидеть. А вот если бы она незаметно пробралась через сахарный тростник, она непременно вышла бы в каком-нибудь месте с другой стороны, – в месте получше, чем ее темный немой дом.