Мы вышли из машины. Водитель взял мой чемодан. Дама, представившаяся Дарией, пригласила меня следовать за ней. Она оказалась внучкой российских эмигрантов. Они спасались от революции и прибыли во Францию, а потом и в Италию в двадцатые годы прошлого века. Антонио давно знал ее, она часто бывала в этом доме. А сейчас он нанял ее на все время моего пребывания здесь, и она исполняла еще и роль моей компаньонки.

Оставив вещи в комнате и осмотревшись, я опять прошла за ней. В большой гостиной нас уже ожидали Антонио, очень пожилая представительная дама и… молодой Мэл Гибсон.

Мама ж моя, это было, как …я просто не знаю — как удар под дых. У меня перехватило дыхание. Я потерянно таращилась на него, не в силах отвести взгляд, а он пересмеивался с Антонио.

Тут нужно сказать, что именно этот актер был единственным мужчиной в мире, перед которым я не смогла бы устоять ни за что и никогда, и безо всяких условий. Это был некогда мой и Лизкин идеал мужчины во плоти, он нравился нам безоговорочно. И как актер тоже, во всех его ролях — от молодого авантюриста в «Мэвэрике», до убитого горем отца в «Патриоте». Я уже видела, что стоящий передо мной мужчина выше, плотнее артиста, но сходство было колоссальным. Он, видимо, немало времени потратил на то, чтобы научиться копировать полную немыслимого обаяния улыбку Гибсона — озорную, немного печальную и неуверенную иногда. Его живую мимику, жесты. Это должно было беспроигрышно действовать на женщин, и он не мог не пользоваться этим своим сходством.

Я, в конце концов, ожила, заохала, даже потрогала зачем-то его рукав. Мужчины веселились… Потом нас пригласили к столу обедать. Это было приятное застолье, с легким вином и разговорами. Интересно, что Дария тоже принимала живое участие, успевая не только переводить. Я часто возвращалась взглядом к Алессио, а он специально для меня повторял что-то из ужимок героев Гибсона, вызывая наши улыбки. В общем, предсказуемая женская реакция. По идее, это должно было скоро попустить, поражаться этому сходству долго было невозможно, но вот любоваться лицом своего кумира мне никто не мог помешать.

Потом мне устроили экскурсию по залу, увешанному множеством картин, провели по коридорам и даже спальням. От меня требовалось только слушать, и я слушала. Нельзя сказать, что мне все нравилось, но порой истории, связанные с картинами или их приобретением, были увлекательнее самих сюжетов на полотнах. Я не заводила разговор о том рисунке, раз сам он не счел нужным ответить на ту просьбу моего «мужа». Но очень надеялась, что все-таки увижу его.

Рисунок показали мне неожиданным образом, когда мы сидели в холле, ожидая ужин. С бокалами аперитива в руках — чего-то невыносимо горького, приторно-сладкого и невкусного, мы сидели в креслах, когда тот водитель внес мольберт, укрытый тканью. Антонио встал с кресла и попросил внимания.

Ткань упала, открывая рисунок. Я замерла, вглядываясь в него. Это был, действительно — просто набросок. Маэстро немного, очевидно, добавил потом к тому, что успел нарисовать на выставке. И я, вглядываясь в женщину, изображенную на нем, начинала понимать, что во мне особенного, отличающего от других. Это было предсказуемо. Он увидел во мне, в моих движениях ту самую грацию, изысканность и пластику движений, присущие всем иномирцам. И подчеркнул ее, выставив напоказ.

У женщины на рисунке лицо было узнаваемо, но все-таки не закончено, а вот контуры тела, почти не укрытого на его рисунке одеждой (платье было только обозначено штрихами), линии рук, скрещенных лодыжек… Это было прописано подробно и умело. Чистые, изысканные линии руки, длинные тонкие пальцы, изящная кисть, небольшая ступня, изогнутая подъемом каблука… это было красиво. И обводы груди, которую он освободил от белья, угадав форму, и мягкая округлость бедра, изогнутость стана в легком повороте — мы все смотрели, как зачарованные. Удивительный мастер! Потом, после нескольких минут молчания, Маэстро заговорил:

— Я не смогу отдать вам этот рисунок, Арианна. И на то есть причина. Я оставил его почти без изменений, здесь все, что я успел. Разве что немногое добавилось после моей попытки продолжить. Она не увенчалась успехом. Я пробовал рисовать вас по памяти и глядя на фотографии. Многочисленные, надо сказать. У меня ничего не получается…

Я извел кучу бумаги и остался с одним этим наброском, даже не закончив лицо — боюсь испортить его. Но я вижу, что успел ухватить и передать мое впечатление от вас тогда. Я рисовал многих женщин… Не в обиду будь сказано — их лица иногда и превосходили ваше в своем совершенстве. Но то, что я увидел именно в вас, я передал точно. Сейчас я и сам понимаю это. Я больше не стану рисовать вас. Но буду черпать в этом рисунке вдохновение снова и снова. И очень надеюсь на такие вот приятные встречи с вами в дальнейшем. Прошу вас всех к столу — нас приглашают, — неожиданно закончил он свою речь.

Я понимала, что обязана всеми теми своими достоинствами, которые он увидел во мне, только своему происхождению. И это немного разочаровало, но и успокоило почему-то.

Этот замечательный вечер продолжался. Мы говорили много и о многом. Я отвлеклась ото всех своих проблем, наслаждаясь разговором. Алессио ненавязчиво ухаживал за мной, деликатно демонстрируя мужской интерес. Этот интерес был неожиданно приятен, я наслаждалась им… Наверное, мне необходимо было снова почувствовать себя просто женщиной, а не стабильно… жертвой обстоятельств и своей неудобной внешности.

Так получилось, что мне не пришлось узнать этого приятного периода. Почувствовать просыпающийся интерес мужчины, принимать ухаживания — сначала несмелые, потом более настойчивые. Не получилось самой пережить все это — волнение, интерес, приятные переживания и эмоции, связанные с просыпающимся чувством. В этом плане иномирцы многое теряли, были лишены целого пласта восхитительных переживаний. У меня все было просто: поцелуй — разочарование, второй поцелуй — постель. В постели было хорошо, но у меня не было этого, когда — “слегка соприкоснувшись рукавами”…

И сейчас я просто кожей чувствовала взгляды Алессио, ставшие длинными и внимательными… Он старался поймать мой взгляд, и сам смотрел немного растерянно и вопросительно. Когда мы только познакомились, он был спокоен и уверен в себе, смотрел слегка снисходительно — избалованный женским внимание мужчина. Сейчас же притих как-то и пристально наблюдал за мной, словно погрузившись в себя и став немного рассеянным. Это можно было объяснить чем угодно. Но я как-то уверенно знала, что все эти перемены связаны со мной. Что я всерьез заинтересовала его и сейчас он думает об этом, решает что-то для себя… Это волновало, делало меня увереннее в себе, отодвигало беды и неприятности, давало надежду, что не с ним, конечно, но когда-нибудь и с кем-то я буду, наконец, счастлива… Что все у меня будет, как у людей — нормально, понятно, предсказуемо… Я старалась пока гнать эти мысли.

Дария неожиданно оказалась очень интересным собеседником, и я услышала рассказ о судьбах многих людей той волны эмиграции, которая вынесла ее семью на землю Италии. Там было мало хорошего и очень много плохого. Но рассказывала она интересно — заслушалась не только я.

Поздним вечером, почти ночью уже, все разошлись по своим комнатам. Я разделась, приняла горячий душ, посидела немного на кровати, потом опять оделась и тихонько вышла на террасу. Я неплохо выспалась днем. И сейчас боялась, что вместе с бессонницей вернутся все мои переживания, испортив хорошее настроение, которое принес приятный вечер — тоска уже давала знать о себе. Мне нужны были еще впечатления, снова нужно было утомить себя, заставляя отвлечься.

В Италии еще не похолодало по-зимнему. Но и не стало слякотно, как поздней осенью. Мне, в моей короткой шубке, было хорошо этой ночью. Темное южное небо было затянуто светлыми ночными облаками, отражающими свет большого города — уличных фонарей, неона рекламы, вывесок, подсветки памятников архитектуры. Мутная луна почти не освещала террасу, едва пробиваясь сквозь вытянутые облачные пряди. Когда глаза привыкли к убогому освещению, я смогла оценить вид с террасы на участок — сплошная романтика. Никакой японщины, валунов и ручьев — только изысканность и немножко грусти. Как так можно было передать настроение в ландшафте — оставалось загадкой. А, возможно, просто сказывалось время года и мое настроение…