— Что ты здесь делаешь?

— Живу.

— Почему?

— Позвони, спроси у своего отца. Он все объяснит.

Тут отмирает и девушка, и спрашивает: — Это кто?

Ярослав, не отвлекаясь на ее вопрос, опять обращается ко мне: — Ты здесь одна?

— Почему одна? Количество жильцов прописано в договоре, все официально и законно оформлено.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Девица никак не уймется:

— Ярик, ты ее знаешь? Что она тут делает? А как же дом, мы же хотели дикий отдых?

Дикий отдых…? В доме с газом, электричеством, водоснабжением и канализацией, в двух шагах от кучи разных кафе и продуктового магазина? Я с удивлением смотрю на парочку. Хотя-а, если они привыкли жить в пятизвездочных отелях…

Ярослав молчит, а эта зараза опять интересуется: — А это реально — выселить их сегодня? Мы пока могли бы полежать на пляже, искупаться.

Я ответить на это не могу ничего, поскольку права голоса не имею — я здесь не хозяйка. Но вот гадость этой гадюке сделать могу легко, и я ее делаю — поднимаюсь с шезлонга. Поворачиваюсь к ним спиной и снимаю шляпу, чтобы оставить ее на лежбище, как и очки. Из-под шляпы волнистой тяжестью вырываются волосы и падают, закрывая спину до пояса. Я не спеша скручиваю их и закрепляю большой декоративной шпилькой. Купальник на мне — одно название. В нем я подхожу к дочке, поднимаю на руки и, присев, опускаю в корыто с водой — ополоснуть от песка. Поднимаю и опускаю пару раз, оставив трусики в воде. Мира радостно попискивает — она это любит. Заворачиваю ее в большое полотенце и иду в дом. До него шагов десять. За спиной тишина… Закрываю за собой дверь на замок и выдыхаю.

Твою ж налево! Откуда он тут взялся, почему Аркадий Иванович не предупредил о его приезде? Машинально отмываю дочку, вытираю и одеваю в чистую одежду. Похоже, что нервничаю я не зря. Вопрос стоит серьезно — о выселении. Если им нужно жилье, а сейчас гостиницы переполнены, то нас вполне могут и того… Я же совсем его не знаю — способен он на такое или нет? А если для любимой? Девушка была очень даже ничего себе, так что кто его знает?

— Папа, ты можешь говорить сейчас? Нет, послушай, тут такое дело — у нас во дворе Ярослав со своей девушкой. Очевидно, рассчитывали на проживание. Она настаивает на нашем выселении. Он? Я не слышала, ушла и закрылась с перепугу. И что мне делать? А? Сейчас посмотрю… а нет их уже, двор пустой. Папа, что делать будем? Я и не паникую… а как не паниковать, папа? Где жить будем? Ладно, решай. Нет, маме и не собиралась звонить. Пока.

Это называется — переложить проблему на крепкие мужские плечи. Только эти плечи жалко до слез. Он не вылезает со своей работы, постоянно берет дополнительные дежурства, чтобы прокормить нас.

Те деньги, что каждый месяц переводит на открытый для нас счет Аркадий Иванович, мы не трогаем. Это было бы уже слишком. Достаточно того, что он дал нам крышу над головой. Продавать квартиру в родном городе было некогда и страшно, папа наспех собрал одежду и все. Паника была нешуточная — в связи с теми убийствами, угрозой мне. Еще пару раз он ездил за нужными вещами, но в основном здесь уже было все необходимое — мебель, посуда, даже постельное белье и полотенца. И мы так хорошо жили, оказывается, до сих пор…

Уложив дочку спать, я прошлась по дому. Небольшой — всего три комнаты, открытая веранда и кухня с санузлом рядом с ней. Во дворе — летний душ, кабинка уличного туалета в дальнем конце сада и летняя кухня — это здесь принято. Под деревьями в саду, возле летней кухни — стол и две лавки, качели свисают со старой груши. Вот и все, что есть из построек.

Мелкая спит, а я, нарезав винограда, сижу возле открытого окна. Теперь мысли крутятся вокруг Ярослава. Он очень повзрослел, плечи раздались вширь, развернулись как-то. Или это последствия занятий на модных тренажерах? Одет в майку без рукавов и белые шорты. Его девушка — как зеркальное отражение. Блондинка с хвостом на макушке.

Я пытаюсь вспомнить что-то о наших встречах, его признаниях, но опять думаю о Веллимире. Мне и сейчас тяжело без него, а тогда было почти невыносимо. Это было страшное время — с возвращающимися раз за разом приступами жуткой тоски, почти полным упадком сил, угрозой гибели еще не родившегося ребенка… Я пропадала без него. За это время уже тысячи раз вспомнила каждое его слово, крепко заложив его в свою память. Я сто раз пожалела, что не поцеловала его еще там, в машине. Тогда у нас было бы больше времени, а может, все вообще было бы по-другому и он бы жил. Я умирала от чувства вины из-за этого, пока папа не вырвал у меня причину очередных страданий. И объяснил, что я просто не могла поцеловать совершенно незнакомого мужчину, не тот человек и именно потому, что я такая, я и подошла ему, и полюбилась.

Еще я прокручивала в памяти тысячи раз, запоминая и оплакивая, наши дни и ночи. Их было мало, так мало, что я вытаскивала из памяти все, что тогда в состоянии была запомнить. Уточняла эти воспоминания, утверждала их и тоже укладывала в закрома памяти, чтобы вынимать их оттуда иногда, и сначала плакать и страдать над ними, потом тосковать, потом печалиться, а сейчас — вспоминать с мечтательной улыбкой, завидуя сама себе, как сильно, немыслимо просто он любил меня.

Самое обидное, что у меня не было ни одной фотографии мужа, и я не представляла, что скажу когда-нибудь дочери об этом. А с другой стороны, если бы она была… ничего больнее, чем смотреть на нее, я не могла сейчас и представить.

Время лечит, это точно. Это я знала по себе. Я могла уже говорить о нем с родителями. Могла вспомнить его ласковые слова, сказанные мне, и не плакать, замирая от боли. Это был колоссальный прогресс.

И сейчас это появление Ярослава возвращало меня в то наше время — общее. Что тогда ему рассказал отец обо мне, что ему было известно? Я не знала. И надеялась, что он позвонит Аркадию Ивановичу и все прояснит для себя. И я не увижу его больше — напоминания о том времени, об университете, о Лизке, о Мире…

Папа пришел в на удивление хорошем настроении. И сказал, что не звонил Аркадию Ивановичу.

— Это ты у нас паникер, а я что скажу? Сын твой приходил, и что? Вот если будем иметь проблему, тогда и станем ее решать. Он уже позвонил отцу и все выяснил. Так что не дрейфь, дочь, все под контролем.

До вечера никто не явился нас выселять, и мы с мамой успокоились. Когда совсем уже стемнело и мелкая спала, раскинувшись крабиком, сели, как всегда летом, ужинать во дворе. И я поделилась с родителями мыслями, которые пришли на ум днем:

— Папа, мама, а, может, хватит уже прятаться? Прошло почти три года — и тишина. Нигде никого. Сколько мы будем тут сидеть — в чужом доме, вот так — опасаясь, что вышвырнут под настроение? Скорее всего, обо мне уже забыли, а может и тогда не знали. Да и кому я там нужна — порченая, по их мнению? Это наш мир, наша земля, что мы тут прячемся от чужаков?

— Ты куда хочешь вернуться, в Питер? Доучиваться?

— Боже упаси. Отбиваться опять… страшный сон. Нет, к сожалению. Домой поедем. На крайняк, сейчас можно спокойно продать нашу квартиру и купить, например, рядом с тетей Валей. У них в городе за эти деньги можно купить две. И врачи везде нужны, а мама учителем рисования пойдет, или я. А ты, мам, посидишь до школы с малой. И жизнь там дешевле, ты сама говорила. А уж эти туда точно сто лет не заглянут. Ну, как вам идея?

— Я уже думал об этом. Только не к Вале. Она родня, лучше подальше — меня еще тогда сманивали на Урал. Там открывали новую клинику для горняков — современную, с нуля. Если бы тогда согласился, то взяли бы Главным. Ну, а теперь тоже, думаю, не откажут. Может, на отделение.

— А почему тогда не согласился?

— Так Урал — северный. Там климат суровый. Но теперь, когда ситуация такова, что выбор не особо велик… давайте думать. Я сделаю запрос в кадры. Узнаю, есть ли вакансия и тогда станем решать.

И тут подала голос мама. Она всегда была немного суетлива, неуверенна. Это воспринималось, как милая женская слабость и очень шло ее нежному облику. Папино слово всегда было решающим и никогда не оспаривалось ею. А сейчас прозвучал спокойный и уверенный голос: