Образно, вдохновенно говорит Скорина о великом чувстве любви к Родине в предисловии к книге «Юдифь», изданной в Праге Чешской в 1519 г.: «Поскольку от рождения звери, обитающие в пустыне, знают ямы свои, птицы, летающие по воздуху, ведают гнезда свои, рыбы, плавающие в море и реках, чуют виры свои, пчелы и им подобные обороняют ульи свои, также и люди, где родились и вскормлены суть, — к тому месту великую любовь имеют».

Не менее изумительные строки прочел я позднее у литовского писателя Микалоюса Даукши в предисловии к книге «Постилла» 1599 г.

«Каждый человек от самого рождения своего, с молоком матери впитывает любовь к родному языку. Это — закон природы. Что бы за диво было между зверями, если бы ворона захотела петь по-соловьиному, соловей каркать по-вороньему, козел рычать по-львиному, а лев верещать по-козлиному. Погибли бы присущие каждому животному свойства, прекратилось бы само существование животного мира».

Так и с людьми.

«Не плодородием нив, не различием одежды, не природной красотой страны, не крепостью городов и замков процветают народы, а больше всего тем, что берегут и употребляют свой язык, который сплачивает общество, крепит дружбу и братство. Язык — это узы всеобщей любви, мать единства, отец общества, страж государства. Упразднить язык — значит упразднить согласие, союз и всеобщее благо. Упразднить язык — все равно, что погасить солнце, нарушить мировой порядок, лишить мир жизни славы». «Все это, замечает Даукша, я не с тем умыслом говорю, чтобы только для того, чтобы убедительнее показать значение порицать знание и изучение языков других народов, но для каждого народа родного языка». Даукша подтвердил это собственным примером. Он знал многие языки и свое послесловие в книге, являющееся вдохновенным гимном родному языку, написал по-польски.

Я с наслаждением читал образные «предмовы» Федорова и Мстиславца, братьев Зизаниев Стефана и Лаврентия, Карповича и Смотрицкого, остроумные поэтические комментарии пинского шляхтича и вильнюсского городского судьи Протасовича, оригинальные суждения Беняша Будного.

«Дела и подвиги стойких и мужественных людей светятся, как звезды небесные на века», — читал я в «Казанье» (Сказании — А. А.) Стефана Зизания 1596 г. «Жаждущие узреть дневной свет — с удовольствием смотрят на зарю», — в книге Леонтия Карповича «Казанье двое» 1615 г. В одной из книг 1622 г., прочтенных мною во Львове, встретились строки:

Они напомнили известное место из «Плача Ярославны» в «Слове о полку Игореве».

Вильнюсский автор Якуб Газиуш знал «Слово о полку Игореве» и в «Казанье», посвященном Николаю Зеновичу, павшему в бою с турками, рассказывая о подвигах своего героя, пользовался образами бессмертного древнерусского эпоса.

Каждая старинная книга, которую удается прочесть, дарит нам радость постижения красоты древней славянской речи.

Интерес к античной литературе в нашей стране возник очень давно. Еще в XI в. с греческого языка на русский была переведена «История Иудейской войны» Иосифа Флавия, в XI–XII вв. переведена повесть об Александре Македонском — «Александрия». В начале XIII в. на Руси появляются рукописные сборники «Пчела», в которых помещались не только выдержки из одобренных церковью книг, но и изречения античных мыслителей — Сократа, Аристотеля, Диогена, Пифагора, Эпикура и других. К тому же периоду относится появление рукописного сборника «Менандр мудрый», содержащего афоризмы на бытовые темы из произведений древнегреческого писателя Менандра. В кремлевской библиотеке московских царей Ивана III, Василия III и Ивана IV находились, как показывают документы, сочинения античных писателей — Полибия, Аристофана, Пиндара, Тацита, Вергилия, Цицерона…

В первопечатных книгах эта традиция также находит свое выражение. Образами античной литературы, ссылками на нее насыщены «Предмовы» к книгам, в том числе теологического характера, комментарии к текстам духовного содержания. Читая стропечатные книги, можно наблюдать, как некоторые авторы того времени использовали аргументы из античной литературы для борьбы против мракобесия. В львовской библиотеке Академии наук УССР я смотрел «Книгу нескольких песен», изданную в Вильнюсе в 1573 г. на латыни. Посвящена она событиям 1572 г. во Франции.

Авторы «песен» разоблачают преступления инициаторов Варфоломеевской ночи, массовых убийств гугенотов.

Сборник начинается изречениями древнеримских писателей. «Нападение из-за угла считается доблестью», — приводятся слова Овидия. «Благоденствующее и счастливое преступление называется добродетелью, честные люди повинуются преступным. Право за оружием, законы попирает страх», — гласит цитата из сочинения Сенеки. После эпиграфов излагаются конкретные факты злодеяний, совершенных тогда во Франции.

А вот «Предмова» не из светской, а из церковно-служебной книги «Полуустав» 1622 г. Ее авторы, вильнюсские братчики, рассуждая о хорошей и плохой славе и призывая своих единомышленников к стойкости и мужеству в борьбе с королевско-католической властью, ссылаются на высказывания Аристотеля, Сократа, Овидия, Сенеки и Цицерона, известность которых, по их словам, распространилась «до Кавказа». Но есть и иная слава, отмечают авторы «Предмовы», — слава Нерона и Герострата, что «храм Дианы в Эфесе поджег, лишь бы память по себе оставить». Тогдашнему читателю намек был ясен: польские магнаты и церковь, пытаясь навязать католичество белорусско-украинскому населению, уподобляются Нерону и Герострату.

Пропаганда античной литературы шла и в виде отдельных изданий сочинений греко-римских авторов. Многократно выпускаются сочинения Цицерона: «Об обязанностях» — в белорусском местечке Лоске в 1576 г., а затем в Вильнюсе в 1583, 1593 и 1606 гг., «О старости» — в Вильнюсе в 1595, 1603 и 1606 гг., «О дружбе» — в Вильнюсе же в 1603 и 1606 гг. Настоящее увлечение Цицероном! Но оно было несколько иным, чем, скажем, у великого итальянца Франческо Петрарки. Если Петрарку привлекали в Цицероне красота и образность его слова, то белорусских переводчиков (того же Беняша Будного) и издателей — прежде всего гражданский смысл речей Цицерона.

Языком Гесиода и Овидия местные авторы XVI — начала XVII в. обличали пороки и противоречия феодального и нарождающегося буржуазного общества. В 1603 г. из типографии Карцана, особенно ярко популяризирующей античных авторов, вышла на польском языке поэма Яна Козаковича «Орех волошский» — вольное переложение приписываемого Овидию произведения «Орешник». Содержание поэмы: стоящее при дороге ореховое дерево жалуется на то, что каждый, кому не лень, сбивает с него палками и камнями не только орехи, часто еще недозрелые, но и листья, ломает ветви, уродует ствол. В судьбе орехового дерева нетрудно угадать судьбу простых людей, создающих все блага жизни, но испытывающих жестокое угнетение со стороны феодальной знати. Герой поэмы грустит по «золотому веку», когда деревья росли привольно, сады бурно цвели, и плодов «полно везде было», мечтает о том, что вернется еще эта счастливая пора, и деревья «на почве особой» будут расти в безопасности.

Мечту о наступлении «золотого века» я прочел и во второй книге, изданной в 1608 г. в анонимной вильнюсской типографии. «Толкование богинь славянских» — так называется это сочинение некоего Мартина Пашковского.

Поводом для написания книги, как сказано на титуле, послужило «веслое видение солнца с Панной в золотом окружении 30 мая 1608 года». «Видение», надо полагать, представляло собой метеор, пролетевший над городом, а наблюдавшие полет «дорисовали» картину необычного явления, представив его в виде «Панны в золотом окружении». Автор книги меньше всего говорит о полете небесного тела.