Совершенно верно указано в издательском предисловии, что книга эта – «ценнейший вклад в литературу о русской интеллигенции». Все пять редакторов журнала были плотью от плоти русской интеллигенции, все связаны были с самым трагическим периодом в ее существовании, и даже незначительные их расхождения, отразившиеся на составлении той или иной книжки журнала, в этом отношении характерны. «Дождались!» – иронически воскликнул в октябре 1917 года один из немногих умных русских реакционеров по адресу русской интеллигенции. В «Современных записках» для историка ценно и интересно будет проследить, как к этому «дождались!» отнеслись потомки тех, кто в течение целого столетия «ждали», – и как они восприняли сбившую все их надежды «неожиданность».

Мережковский, Гиппиус, Степун, Шмелев, Осоргин, Ходасевич, Федотов, – не называя деятелей чисто политических, – обрисованы в книге быстрыми, легкими штрихами, и, в общем, с желанием найти в каждом из них скорей хорошее, чем плохое («симпатическим карандашом», – сказал бы Добролюбов). Однако, несмотря на «симпатический карандаш», рассказ Вишняка кое-где производит впечатление тягостное: в частности, на тех страницах, где он вспоминает о писательском местничестве, о претензиях, о вспышках самомнения, порой мало на чем основанного, о хлопотах по устройству благоприятных рецензий и о прочем в том же роде. Не хочу на этом останавливаться: к сожалению, «так было, так будет» – и приходится утешаться лишь тем, что были и будут и исключения.

Из характеристик, данных ближайшим друзьям автора, особенно ярка, – и лично меня, признаюсь, особенно заинтересовала, – характеристика Фондаминского-Бунакова. Помню, когда-то покойный Алданов сказал, что если бы ему надо было посоветоваться по какому-нибудь важнейшему для него делу, то отправился бы он к Фондаминскому, ни к кому другому. Алданов чрезвычайно высоко ценил Фондаминского, считал его умнейшим и даровитейшим человеком, и, между прочим, сетовал на Варшавского за то, что тот в своем «Незамеченном поколении» отнесся к нему скорей скептически. По-видимому, таково же, т. е. близко к мнению алдановскому, и мнение Вишняка.

Лично я довольно часто встречался с Фондаминским, хотя ни в коем случае не был бы в праве причислить себя к его друзьям. Мне он всегда представлялся человеком приятным, – даже, если угодно, «во всех отношениях», – порывистым, отзывчивым, постоянно склонным к энтузиазму, но не без примеси какого-то душевного сахарина: человеком не очень значительным, в конце концов, и далеко не столь талантливым, как, например, Федотов, его единомышленник и соратник в попытках создать живую «пореволюционную идеологию». Даже в качестве оратора: по привычке, или, может быть, по инерции о Фондаминском неизменно говорят, как об ораторе «блестящем», «неотразимом». Но, правду сказать, он на эстраде всегда напоминал мне открытый кран: вода хлещет гладко, ровно, если крана не закрыть, будет хлестать час, два часа, два дня, без остановки! Ни сучка, ни задоринки в речи: горящие глаза, эффектные, округленные периоды, широкие жесты, – но и только! Дар слова был очевиден, но дар какой-то никчемный, слишком легкий, пресный, и притом самому оратору доставлявший явное удовольствие. Да и самые мысли Фондаминского были «без сучка, без задоринки», и ни глубины, ни оригинальности в них было не найти. Может быть, была глубина чувства? Может быть, бессилие выразить то, что жило в его сознании, и вообще некоторая бескостность Фондаминского, зыбкость его душевных очертаний, предавали его? Может быть, надо было знать его ближе, с глазу на глаз, чтобы полностью оценить? Охотно допускаю это. Свидетельство друзей, тех, для кого он, как для Вишняка, был «милым и дорогим Илюшей», в этом отношении очень важно, – тем более, что поведение и смерть Фондаминского во время немецкой оккупации заставляют верить в справедливость оценки его, как личности замечательной и даже героической.

Довольно много говорит Вишняк о журнале, который был «Современным запискам» открыто враждебен, – о «Верстах». Мимоходом упоминает о «Числах».

Приводит он, между прочим, и выдержку из письма Петра Струве, где тот, в связи с появлением в «Числах» статьи Франка, говорит:

«Быть отвергнутыми “Современными записками” и попасть в “Россию и славянство” – это какое-то идейное расхождение, перейти же из “Современных записок” в “Числа” не имеет вовсе такого значения и есть только переход в худшее помещение».

Утверждение это, впрочем, для печати не предназначавшееся, голословно и неверно в корне, поскольку слову «значение» придан в нем исключительно политический смысл. Петру Струве «Числа» не могли и не должны были нравиться, это ясно само собой. Но сколько бы ни было у этого журнала недостатков, говорить, что это – те же «Современные записки», только в худшем виде, нельзя, не искажая истины. Вишняк, не сомневаюсь, прекрасно это знает, и было бы лучше, если бы к словам Струве он добавил несколько слов от себя, хотя бы ради «объективности».

К «Числам» я имел близкое отношение и могу засвидетельствовать, что возникновение их вызвало у тогдашней литературной молодежи подлинный энтузиазм. Не в том было дело, что в «Современных записках» охотнее печатали Кизеветтера, чем, скажем, Поплавского, а в том, что «Современные записки» хотели, главным образом, охранить русскую культуру, «Числа» же хотели ее развить и продолжить. Молодежь, те, которых З. Гиппиус, впрочем, и тогда уже называла «подстарками» – что сказала бы она теперь! – это сразу почувствовала, сразу на это отозвалась и в самое понятие эмиграции попыталась вдохнуть содержание творческое, что «Современным запискам» было, в сущности, чуждо.

Ошибки были допущены и там, и здесь, – кто же станет это отрицать? Но и «Числа» сделали в свое время очень нужное дело, в частности, стремясь обогатить русскую культуру плодами долгого пребывания на Западе, использовать несчастие беженства как нечто такое, что в конце концов может обернуться России на пользу. Шмелевская «Няня из Москвы», например, – независимо от ее литературных достоинств – ни в коем случае не могла бы в «Числах» появиться, и если я на отдельное произведение ссылаюсь, то с целью подчеркнуть, как отталкивались «Числа» в духовной окраске понятия культуры от многого, многого, что поколение предыдущее принимало беспрепятственно и даже им наслаждалось.

Кстати, если не ошибаюсь, эта «Няня из Москвы» была Петром Струве высоко оценена. А у некоторых сотрудников «Чисел» ее вызывающе российский, «квасной» стиль и склад возбуждал содрогание и глубочайшую скуку, хотя никто из них не был настолько слеп, чтоб отрицать у Шмелева большой и подлинный талант.

Долго было бы теперь обо всем этом толковать. Доверимся приговору «будущего историка», лица проблематического, который, может быть, и займется когда-нибудь нашими здешними спорами и разногласиями. Думаю, что по справедливости он признает за «Современными записками» первое и почетнейшее место в эмигрантской печати, если уж непременно понадобится ему устанавливать некую табель о рангах. Но не признает их изданием единственным, т. е. таким, по сравнению с которым никакие другие журналы ничего существенно отличного не дали.

А книгу Вишняка он прочтет с увлечением и великой для себя пользой. Жаль только, что нельзя передать ему несколько ее экземпляров, поля которых мы испещрили бы своими добавлениями, примечаниями, соображениями, возражениями, а то и «вопросительным крючком», как Онегин.

Не так давно в «Русской мысли» Ю.К. Терапиано напомнил об Иннокентии Анненском и даже привел целый ряд его стихотворений. Было это и своевременно и полезно, да и перечитать эти удивительные, несравненно-своеобразные стихи было отрадно. Говорю «перечитать», хотя знаю наверно, что есть в Париже десять – пятнадцать человек, к которым слово это не применимо: с первой произнесенной строки они могли бы продолжить каждое стихотворение наизусть. Но ни «Кипарисового ларца», ни «Тихих песен», ни других книг Анненского в продаже нет, а еще далеко не всем любителям и ценителям поэзии Анненский врезался в память с достаточной силой. Перепечаткой если и не следует злоупотреблять, то в исключительных случаях ее можно только приветствовать. А Иннокентий Анненский и его судьба в русской литературе – случай именно исключительный.