– Вот эти, на правом бедре — когда мне было лет восемь-девять. Гуар подрал, помнишь, я как-то рассказывал? А остальное — да, всё и сразу.

Те, захваченные с родительской фермы шрамы были совсем небольшие, едва приметные — особенно в сравнении с прочими украшениями. Когда-то их можно было легко свести, но Тай не стал ничего трогать, а на вопросы любовников принимал загадочный вид и иногда, по настроению, намекал на сшибки с даэдра. Теперь он не видел смысла набивать себе цену — равно как и в том, чтобы скрывать правду.

Тай хмыкнул, украдкой взглянул Ведаму в лицо: тот смотрел на него, долго смотрел, а потом и сам чётко, по-военному быстро разделся; затем подошёл, опустился перед Таем на колени, привычно поцеловал ему руки — запястья, ладони, кончики пальцев, — уткнулся носом в ободранное гуаром бедро, да так и замер, неловко приобнимая, оглаживая… Только тогда, когда Тая перестало потряхивать, и попустило судорогой сведённые ноги, он понял, что был на грани истерики, что ещё немного, и рухнул бы на пол и, как тогда, в первые дни болезни, смачно, с оттяжкой бы проблевался. Вот уж шикарное было бы завершение и без того провального вечера!

– Спасибо, – пробормотал он и потянулся к Ведаму, зарылся — попробовал — в волосы… Чудесные у него были волосы, мягкие и густые, красивого, тёплого орехового оттенка: жаль, что так коротко стриг — не ухватиться толком…

Ведам чуть отстранился, стрельнул глазами-омутами наверх и коротко, вязко мазнул языком вялый Таев член. Несмело коснулся губами головки, втянул её в рот, посасывая, потом пропустил чуть дальше… Где-то на самой окраине разума у Тая мелькнула мыслишка, что в “поцелуях Боэты” Ведам был явно неопытным: и губы не напрягал, и застывал, забывая, что делать с руками… но уже скоро мыслей в его голове совсем не осталось — только томление, жар и искры под веком.

Чувствуя, что вот-вот переступит порог, Тай попробовал отдалиться — не хотел спускать Ведаму в рот, — но тот не позволил, притянул к себе ближе и захватил целиком, до самого корня, носом уткнувшись в пах. И Тай, тонко взвыв, не выдержал, сдался и бурно излился, будто совсем не владевший собой мальчишка-подросток, а после — сполз, обессиленный, на пол.

Ноги его не держали, а голова казалась пустой и блаженно лёгкой. Тай и не понял, сколько он так сидел, пока Ведам не протянул руку, помогая подняться. Глядя на его бездонные тёмные глаза, и распухшие губы, и жемчужную струйку спермы, стекающую из уголка рта, сомнений не оставалось: это был лучший минет в Таевой жизни.

Когда они позже лежали, укрывшись одним одеялом, а Ведам дремал, чуть слышно посапывая и подложив под голову руку, Тай думал, что дальше-то всё пойдёт по накатанной, без сюрпризов. В конце концов, самое страшное было уже позади!

Конечно же, он ошибся.

Через три дня Ведам явился в Нору во внеурочное время — каким-то взъерошенным, встревоженным и откровенно невыспавшимся.

– Мне нужно будет уехать из Бодрума, – заявил он с порога. – Предстоит важная миссия. Рискованная. Не знаю, сколько времени это займёт, но если не вернусь к Высокому солнцу, то… я написал для тебя письмо. Пожалуйста, не открывай его раньше срока.

Тай, ошалелый и очень испуганный, оторвался тогда от бумаг, принял письмо в плотном коричневом конверте и приготовился ошалевать и пугаться дальше.

– Я рассказал о нас Нелосу, – огорошил его следующей замечательной новостью Ведам. – Не мог уехать, ничего ему не рассказав. Не переживай, он меня всё-таки не убил — и у него будет время остыть… Я нашёл для себя временную замену: Кирания будет являться на склад по моему старому графику. Думаю, она тебе понравится.

– Блядь, ты серьёзно?! – не выдержал Тай.

– Да.

А потом они… потрахались, по-другому не скажешь — молча и непривычно неласково, — и Ведам, быстро собравшись, сказал на прощание:

– Я люблю тебя. Прошу, не забывай об этом.

Тай ничего не смог ему ответить — и потом два с половиной месяца на чём свет костерил себя за скудоумие. Ведам и правда уехал из города — и пропал без следа, словно в воду канул. Попытки узнать, куда он делся и что это за таинственная опасная миссия, ничего не дали: по официальным документам капрал Ведам Ормейн отправился в необычайно долгую увольнительную — на двенадцать недель, как раз до второго Высокого солнца, — и никакими делами со стражей связан не был.

Неизвестность сводила Тая с ума, заполняла пустоты тягостными, а порой и порядком бредовыми фантазиями: Ведам всё же одумался, и прозрел, и понял, что принял за солнце вонючую выгребную яму; попал в беду, задолжал денег, продал себя в рабство; оказался каким-нибудь, блядь, наёмным убийцей и убежал из страны накануне разоблачения…

Десятки раз Тай порывался вскрыть злополучное прощальное письмо, но не без труда, а сдержался, не предал чужое доверие. Конечно же, он был зол и обижен, но куда больше — напуган и раздосадован тем, что никак, совершенно никак не в силах был Ведаму помочь, что отрезан от него цельнокаменным, непрошибаемо плотным молчанием и мог теперь только ждать, мечтать и надеяться.

Тай держался за это письмо как за якорь: если бы Ведам хотел с ним порвать, то не стал играть в хитровыебнутые игры, ведь так? И уж точно не стал бы бросать заодно и всю свою жизнь: работу, которую так любил, родителей, что жили в бодрумском предместье… верно же?

Все трогательные слова, нежные признания и красноречивые жесты, каждую минуту их близости, плотской и не только, Тай прокручивал в голове, снова и снова, пока не убеждал себя, что ничего не придумал, не обманулся, не разглядел влюблённости там, где её и не было никогда, и обретал подобие равновесия — до следующего срыва.

Между делом хан исхитрялся вести себя почти как обычно, хотя от Вароны, конечно, не мог ничего утаить. Тай следил за городом, защищал своих меров и их территории, поддерживал связь со стражей — альтмерка Кирания и правда оказалась достаточно сообразительной и интересной, чтобы с ней можно было не без удовольствия сотрудничать, — и даже стал больше читать: глазные капли, которые раздобыл ему Ведам, отлично справлялись с усталостью.

Со временем Тай почти свыкся с пустотой, расцветшей меж рёбер — как свыкся когда-то с болью в спине, и ломотой в суставах, и даже с кривой образиной, выглядывающей из зеркала. Не в первый раз он терял то, что дорого, и каждая такая потеря многому его научила — и как бы то ни было, а Ведам научил его принимать себя… в достаточной мере, чтобы все прелести чувственных удовольствий — и разрядки, что наступает следом, — вновь для него приоткрылись.

Как бы нелепо ни звучало — даже в мыслях — это достижение, а Тай радовался, что наловчился нормально дрочить, тем более что их с Ведамом связь подарила ему множество незабываемых образов. Надежда, что любовник вернётся, не угасала до конца, даже когда пошёл третий месяц разлуки, но Тай готовился к худшему — и понимал, что вряд ли кому-то ещё сумеет довериться.

А впрочем, Ведам Ормейн снова сумел его удивить — и даже до наступления Высокого солнца. Двадцать шестого Второго зерна, поздним весенним вечером Тай, подмывшись после очередного ритуального рукоблудия, собирался уже отходить ко сну, как на его пороге — без стука и без приветственных слов — возник один до боли знакомый мер.

Тай ущипнул себя за ногу, но Ведам даже не думал исчезать, лишь так же молча шагнул в Нору и запер за собой дверь — левой рукой, потому что правой держал объёмистый холщовый мешок, и пальцы, сведённые на горловине, почти побелели от напряжения.

Он принарядился — модные сапоги на высокой шнуровке, красный редоранский шёлк, — подвёл углём веки; отпустил волосы — по-прежнему сбривал у висков, но теперь смог собрать их, отросшие, в хвост. Ему очень шло, но прошедшие месяцы к капралу Ормейну явно не были ласковы: он похудел, под глазами залегли тени, скулы, покрытые пятнами лихорадочного румянца, болезненно заострились…

Тай не знал, что ему делать — и что, блядь, Ведам от него ожидал, заявляясь вот так, без объяснений? Что брошенный любовник кинется ему на шею и зальётся слезами, словно девица из плохонького романа? Примет без лишних вопросов — будто и не было ничего?