Тогда Тай впервые себя разглядел — и отреагировал бурно. Его рвало — прелой никсятиной, желчью, ошмётками прежней гордости… И никогда ведь не был особо тщеславен! Но наконец осознал, что… перестал быть. Превратился из мера в чудовище из детских сказок — кривую образину, у которой рубцовая ткань сожрала большую часть лица, а шрамы будто боролись за территорию — с остервенением, что не снилось даже Великим домам.
Как сильно она его ненавидела, чтобы… вот так?! Не просто убить, чтобы подняться на освободившуюся ступеньку, но разрушать, с упоением и азартом? Что он теперь? Не мер, но мясо — падаль, выброшенная догнивать в заросли тростника. Вот только выжил — себе на беду.
Не повезло.
Тай выждал ещё пару дней, пока встревоженная Варона не ослабила хватку, и совершил самое длинное путешествие в своей новой, бодрумской жизни: выполз за городские ворота и доковылял до топкого, тихого берега Приай, поросшего опостыло-полезным, спасительным болотным тростником.
В общественную баню его, такого красивого, наверное, бы не пустили — но Тай и не рвался позориться. Впервые за бытие “Таем” он догола разделся; аккуратно разложил по земле одежду, тряпки, обмотки — и взялся каталогизировать свои увечья.
Волосы ему сбрили — и подбривали потом во время лечения, — но постепенно те начали отрастать: неровно, клоками. Немудрено, когда большая часть головы — сплошной шрам: бугристая, изъязвлённая кожа, местами влажная от проступающей сукровицы, а местами — стянутая сухой хрусткой корочкой. Меткий удар рукоятью хлыста лишил Тая левого глаза; рубцовая ткань, наползающая на пустую разницу, шла дальше: вниз, к шее и по груди, и кругом, к затылку.
Вместо левого уха зияла дыра, которую и волосами теперь прикрыть не получится… Тай вздрогнул, сплюнул под ноги сгусток желтоватой слюны, и указательным пальцем ощупал рот. Зубы большей частью целы — и то хлеб!
Слева ожог почти подчистую стёр губы; справа — получше дела, пусть и остались шрамы от поцелуев ножа… Нос сросся неплохо, но у него срезан кончик — тут уж ничего не поделаешь…
Спина, плечи… здесь всё срослось куда хуже — даже выпрямиться толком не получалось! Хотя и повода нет — чем гордиться? Разве что кисти рук каким-то чудом остались почти не тронуты…
Судя по аккуратности, левое яичко ему отъял лекарь; возможно, что и два пальца на левой ноге — тоже. А вот правый сосок Таю срезали скиннером — вместе с серёжкой-стрелкой из адамантина, которую он когда-то так сильно любил…
Тай ощупывал и осматривал, а шрамы вторили воспоминаниям: пламя и лёд, молнии и кислота, плети, ножи, крючья из двемерита… Это тело было осквернено, отсечено от мира нормальных меров — равно как и от прежде покорной магии. Тай ощущал странную тяжесть, предвосхищающую провал, и всё равно попробовал зажечь огонёк на ладони.
Его предсказуемо вывернуло — желчью и полупереварившимися комками рисовой каши. Тай чувствовал, словно по венам ему пустили раскалённый металл… Хотя, пожалуй, он никогда не был силён в метафорах — даже в уме это звучало до безобразия глупо… Но тонкие связи, пронизывавшие прежде его анимус, были разорваны — срастутся ли? Вряд ли когда-нибудь Тай сможет колдовать так, как раньше.
Ничего “как раньше” уже не будет.
Он оттёр рот от остатков рвоты и выпрямился, с трудом разминая плечи. Хотелось по шею войти в Приай и просто лечь — раствориться в воде горстью огненной соли. Она, ледяная речная вода, манила на зависть любой прелестнице, и Тай бы, быть может, поддался — но он не мог просто взять и уйти, не отдав долгов, не отплатив Вароне и остальным: всем, кто кормил, и ухаживал, и помогал наскрести монет на дрянные зелья. Легко быть щедрым, когда не знаешь нужды! Но эти меры отдавали ему последние крохи, а Таю не до конца выжгло порядочность — поэтому он поплескался, обсох под полуденным солнцем и вернулся в Бодрум.
Начинался новый виток бесконечного лабиринта, в который он угодил, рухнув с блистательных телваннийских небес на холодную редоранскую землю.
Тай толком не мог колдовать, но воскресил в памяти полузабытые навыки травничества и зачарования: делал грошовые амулеты, варил в суповых котелках микстуры и очень старался не быть бесполезным. Он даже пробовал просить милостыню, но ему плохо подавали — гордость мешала монетизировать уродство.
Жалобным Тай мог казаться только тогда, когда у него не было сил ни двигаться, ни говорить.
Бодрумские улицы он исколесил вдоль и поперёк; со временем почти перестал хромать и приучился ходить очень быстро: так было легче, меньше болела спина — а долго стоять и вовсе не мог. И Тай не стоял на месте: пряча лицо под шарфом, он смотрел, слушал и запоминал — добрые места, злые места, денежные места…
– Да ты словно всю жизнь в Бодруме провёл, даэдрово семя! – цокала языком Варона.
Тай и правда с лёту разобрался, как всё здесь устроено. Когда-то он, крестьянской пацан с голой задницей, худо-бедно освоился в Тель Аруне, заслужил ученичество у Голоса… верно, проиграл, поверив чувствам бывшей соперницы, но неужели теперь, в мелком редоранском городишке, да не поймёт, что к чему?
У Бодрума был благообразный фасад, а вот сердцевина отчётливо отдавала гнильцой. Нижний город держал хан Ильвес, редкий мудак — мер жестокий, неумный и склочный. Его ненавидели все — нищие, карманники, проститутки, — но связи в страже служили засранцу отменной бронёй, и капитан Телемар охотно принимал ханские “подарки”.
Тай слушал, запоминал, выстраивал всё в систему, чертил воображаемые глифы — патрули и тарифы, оптимизация, релокация… — лениво, неспешно и отвлечённо — пока на порог его дома не заявилась четвёрка головорезов.
– Хан послал нас за данью, – заявил самый мордатый, поигрывая обитой медью дубиной. Тай его живо узнал: Модин Делос, бывший дубильщик, угодивший когда-то в шахты за то, что насмерть забил жену.
Скверно, очень скверно: дань с нищих всегда собирал Альдис Рувенис. Тот пусть и сам был редкой паскудой, однако паскудой привычной, вдоль и поперёк изведанной. Что значило появление Делоса? По собственному почину пришёл — или же хан и правда решил внеурочно перетрясти Северных нищих?
– Мы же платили уже! – возмутилась Варона: она всегда была в первых рядах, беспокойная баба… – Только неделю назад заплатили, Рувенису лично в руки!
Делос не стал спорить: схватил Варону за волосы и ударил лицом о стену — а потом ещё, и ещё, и ещё…
“Он же сейчас убьёт её, – пронеслось в голове у Тая. – Убьёт, и мне ведь придётся мстить за неё, дурищу!”
Но параллельно, не в лад своим мыслям, не думая толком, он ударил — смял Делоса, как листок бумаги, заговорив его кровь, и с хрустом вывернул шею; второму — Гелдису Ривани — выжег нутро, хлестнув от паха и до грудины кнутом из ветвистых молний.
Остальные двое в ужасе убежали, не увидев, что расплата настигла убийцу тут же, на этом же самом месте. Тай едва удержался, чтобы не заорать во всё горло, и рухнул на колени. Кажется, его снова тошнило — кровью и желчью, былыми иллюзиями, — но боли и унижений он не боялся больше.
Когда-то Тай был прекрасным танцором — грандиозным и ловким, с безукоризненной горделивой осанкой. Теперь он даже не мог толком выпрямить спину — одно плечо было выше другого, — но, пожалуй, выучился танцевать немного иначе.
Тай неспешно поднялся с колен, чувствуя как судорогой сводит пальцы, и откинув капюшон, улыбнулся оцепеневшим товарищам — во весь рот, демонстрируя все свои белые, крупные и практически целые зубы.
– Простите, мутсэры, – сказал тогда Тай, – кажется, я развязал небольшую войну. Но если мы будем действовать решительно, то скинем Ильвеса меньше чем за шестнадцать часов. У меня есть план.
Варона, едва стоящая на ногах, с разбитым в кашу лицом, улыбнулась ему в ответ и, сплюнув на пол осколок зуба и нитку багряной слюны, спросила:
– С чего начнём, хан?
Тай ждал, что с ним начнут спорить, призывать к покорности, напоминать, что он должен знать своё место — однако этого не случилось. Варона ли снова вымостила ему дорогу? Сам ли он подцепил чужие надежды? Так или иначе, а все, кто были тогда на складе — с десяток меров, — не просто не стали его разубеждать, а одобрительно загудели, выспрашивая подробности
