Ведам осёкся, закусил губу — сильно, кажется, даже до крови, — и солнце, сиявшее в его непродолжительной, но страстной речи, рухнуло Таю куда-то в желудок. Глядя на это до боли красивое лицо, залитое лихорадочным румянцем, на заломленные руки и нервно бегающие глаза, Тай не почувствовал ни намёка на фальшь. Он вдруг впервые понял, сердцем понял, что Ведам и правда — сквозь шрамы, увечья, дыру вместо уха и выбитый глаз — видит его таким: достойным и, блядь, лучезарным даже, как бы фальшиво это ни звучало от кого угодно, кроме самого Ведама.
Что он увидел, если бы их дороги пересеклись лет десять назад? Рядового телваннийского карьериста? Наверно, такого не удостоил бы и второго взгляда…
Впервые Тай вспоминал того мера, каким он был, и чувствовал себя не отработанным и не сломанным, а кем-то больше, лучше, сильнее! Кем-то, кто, несмотря ни на что, не сломался, не отработался — и мог по праву гордиться достигнутым.
Впервые воспоминания о былом не причиняли слепящей боли, не лишали воли, не вонзались иглами в подреберье, и Таю отчаянно хотелось поделиться этой странной свободой — так сильно, что неожиданно для самого себя он признался:
– Меня звали Тавис Отрелет. До того, как я оказался в Бодруме. “Тай” прилепился случайно, но я быстро привык и оставил как есть: вроде бы и созвучно, а вроде — совсем не то. Литера, отгрызенная от прежнего имени — очень к месту.
Поначалу Ведам, кажется, растерялся — но практичность всё-таки перевесила.
– Как мне тебя называть? Ты хочешь по-старому? Или… совсем по-старому?
– Сам не знаю, – откликнулся Тай неожиданно сиплым голосом.
– Тавис Отрелет, – на пробу проговорил Ведам. – Тавис…
Тай хрипло вздохнул, и в глазах (глазу) на мгновение помутнело — словно лопнул железный обруч, стягивавший грудь, и нежданной свободой ударило прямо в голову. Слишком давно он не слышал это имя и даже Вароне не говорил — думал, будет больно и тягостно, с привкусом унижения и растоптанной гордости.
Но вместо этого Тай ощутил чистый экстаз — он был больше, чем Тавис Отрелет, но он по-прежнему был Тависом Отрелетом, и кое в чём у того паршивца можно и поучиться.
– Если не нравится, скажи лучше…
Тай не дал Ведаму договорить: стянул ему до колен штаны вместе с бельём и толкнул на кровать. Ошеломлённый, тот не сопротивлялся… и не особенно оказался готов, но это было делом легко поправимым — и очень приятным.
Член у Ведама Ормейна был такой же красивый, как и всё остальное, и Тай с удовольствием наложил на него загребущие лапы. Было до одури сладко видеть, как Ведам заводится, как дичают от страсти его глаза… чувствовать, как он толкается тебе в руку, как дышит в такт твоим ласкам… Тай почти сразу понял, насколько скверно всё продумал, и вскоре уже тёрся о его бедро, как похотливый домашний ввардварк, и стонал, почти дугой выгибаясь, а кончил даже раньше — как есть, в одежде, всхлипнув совсем по-девчоночьи и едва удержав равновесие.
Ведам последовал почти сразу, но не растерял запала: привстал, подкинул Тая поближе и щедрыми, широкими мазками вылизал ему ладони, умудряясь похабнейшим образом постанывать — и это было великолепно, от первого и до последнего мига.
– …Это было великолепно, – заявил Ведам, пока Тай, привалившись к нему плечом, лениво размышлял, что надо бы всё же подмыться и переодеться.
– Я всего лишь тебе подрочил, делов-то, – буркнул он: отчего-то было даже обидно. – Могу и поинтереснее, честно.
– Буду считать это обещанием.
– Договорились, – охотно согласился Тай.
Он был готов обещать куда больше, и клясться в большем — и даже признаться себе самому, что влюбился по уши. Всё остальное перед этим откровением меркло, теряло плотность и вес, и даже стальные прутья переплавлялись в крылья.
Таю было не привыкать к потрясениям, но это — редкое дело! — было до безобразия радостным… И озаряло нелёгкую, но прямую дорогу.
========== Смерть пожинает плоды ==========
Как это часто бывает, стоило первой линии обороны всё-таки пасть, и захватчики, воодушевлённые успехами, удвоили напор. В случае с Таем, Ведамом и плотским измерением их отношений завоевательный процесс затянулся на весь месяц Восхода солнца и зачерпнул кусочек от Первого зерна, однако под натиском стражи хан всё-таки капитулировал — и сдался на милость бравому капралу Ормейну.
Эта война, почти бескровная и по-своему яростная, была расцвечена множеством маленьких побед и поражений, но проигравшим Тай себя никогда не чувствовал. Он сдавал Ведаму рубеж за рубежом, медленно, но неотвратимо, и эта игра сама по себе невероятно его затянула. В каком-то смысле Тай, пожалуй, отыгрывался за все восемь лет своего воздержания — страстно, изобретательно и вдохновенно. Будь он чуть менее стеснён обстоятельствами, то по мотивам этих полутора жарких месяцев мог бы написать отличную, невероятно поучительную книгу, впитавшую все его впечатления и открытия — скажем, “В постели с Боэтой и с болью в спине”.
Тай старался относиться к ситуации с юмором, но получалось, конечно, далеко не всегда: бывало и сложно, и страшно, и очень болезненно. Впрочем, Ведам Ормейн умел вдохновлять на новые свершения, и ради него — вместе с ним — хотелось бороться, и рисковать, и медленно, капля за каплей, а всё же выдавливать из души сковавшие тело страхи. Таю с лихвой хватало и тех оков, что вплавились в его плоть и кости, а каждое неосмотрительное движение вознаграждали физической болью: проблемы, рождающиеся в пучинах собственного разума, были ему без надобности.
Ведам вытягивал из подувядшего Таева сердца тяжёлые, сочные грозди очень и очень разных, но равно живых и искренних чувств — от хрупкой, болезненной нежности до полуживотной, неистовой страсти. Первый их секс, который и сексом можно было назвать только с большой натяжкой — так, совместная дрочка, неловкая, но по-своему приятная, — сдвинул всё с мёртвой точки. Не только в том, что касалось, собственно, секса: Тай наконец разрешил себе именно что касаться и принимать чужие прикосновения, не (особенно сильно) отвлекаясь на самоуничижительные мысли, и это было…
Нет, подходящей метафоры Тай не мог подобрать и при всём желании. Он и не думал даже — может, забыл, а может, по глупости не ценил так, как стоило бы, — что простые, почти невинные прикосновения способны доставлять столько радости.
Лениво целоваться, завернувшись в кокон из одеял… Запускать пальцы в волосы, покусывать кончик уха, дразнить языком нежную мочку… Прижиматься, приобнимать, просто лежать рядом, положив Ведаму голову на плечо… Слушать, как тот, явно непривычный ни к чтению вслух, ни к длинным речам, пробирается через очередную новеллу, и вместе потом обсуждать сюжетные перипетии…
Ведам был терпелив, никуда Тая не торопил и ничего от него не требовал — и никогда не ждал симметричности: стягивал, например, рубашку, (не) жалуясь на царящую в Норе жару — простой, и естественный, и даэдрически бесподобный в этой своей пограничной приобнажённости, — и позволял невозбранно собой любоваться.
Наверное, будь Ведам Ормейн просто красавчиком с… удобно нестандартными вкусами, Таю бы быстро наскучили подобные игры. Но Ведам… Тай никогда не испытывал сложностей с тем, чтобы выражать свои мысли и подыскивать правильные, наиболее действенные слова — даже когда голозадым деревенским пацаном пришёл в Тель Арун, и недостаток образования и правильно телваннийского воспитания сковывал незримыми кандалами, — однако облечь в слова Ведама оказалось задачей почти непосильной. Таю отчаянно не хватало привычных понятий и определений, а все метафоры, что он изобретал, казались вычурными, тяжеловесными и всё равно — неточными.
Ведам был необычным мером, стоял наособицу — при том, что сам себя никогда так не ставил. Не лишённый тщеславия, гордящийся отменно проделанной работой, он не стремился возвыситься — выбрал дело себе по нраву и был в нём хорош, а новые звания привечал лишь как небесполезные прибавки к жалованию. Ведам был эбонитовой иглой, пронзающей и сшивающей несколько слоёв мироздания — прямой и острый, способный пройти сквозь кожу, и плоть, и кости… миролюбивый, и меролюбивый, и не чурающийся разумной жестокости — чистый не потому, что боялся запачкаться, а потому, что никакая грязь к нему не липла.
