Взглянув на его поразительное и поразительно хладнокровное лицо, Тай не выдержал — нервно рассмеялся.

– Ты… – он хотел было назвать Ормейна “больным ублюдком”, но в последний момент всё-таки удержался, свернул с дороги, на которую не хотел вступать, – просто нечто, капрал.

– “Ведам” тогда уж.

– Ведам, – согласился Тай. – Ведам… – повторил, перекатывая на языке, чувствуя странную, одуряющую лёгкость.

Улыбка у Ведама была совершенно невероятная, и Тай не удержался: пальцами очертил её контур, чувствуя жар даже через перчатку, и не сопротивлялся, когда его руку снова перехватили, огладили, поцеловали запястье, ладонь, кончики пальцев…

– Кажется, это входит у тебя в привычку.

– Ты против? – Тай покачал головой, и Ведам снова ему улыбнулся: только глазами и уголками губ, но удивительно ярко, пронзительно, цельно… – У тебя потрясающие руки — трудно удержаться.

Тай тихо фыркнул, не без труда проглотив очередного “больного ублюдка”: портить момент не хотелось — ведь даже речная хмарь, от которой поминутно тянуло ёжиться, ничего не испортила.

Впрочем, до весны с прогулками стоило, наверное, повременить: Таю, и без того навылет сражавшему своей привлекательностью, для полного счастья не хватало только начать шмыгать носом. Так и получилось, что их с капралом Ормейном регулярные встречи — тирдас, турдас, лордас — переместились со склада в Дом.

Когда-то хан занял в Доме нижний ярус, отдав на откуп своим мерам остальные помещения, и его “территорию” Варона прозвала “норой” — и, наверное, зря Тай решил посоветоваться, пускать ли туда Ведама: теперь, осмелев, паршивка взялась обсмеивать и первопроходство в другие норы. Но зато там было сухо, тепло и куда сподручнее… говорить по душам, чем где бы то ни было в Бодруме.

Они и правда много говорили, и не только о работе, но и о городе, о магии, о прошлом — вернее, о прошлом рассказывал почти исключительно Ведам, хотя и Тай пару раз не сдержался и поделился историями из детства: о том, например, как племенной гуар, взбесившись, подрал ему ногу, а Тай, защищаясь, попортил драгоценному зверю шкуру и неделю потом в наказание ночевал в сарае…

Странное то было время. Тай и сам не понимал до конца, чего именно хочет, но в том, что хочет, сомнений не оставалось. В Норе всегда было жарко натоплено, и Ведам взял за привычку раздеваться до штанов и рубахи: у Тая было вдоволь возможностей оценить всё то, что прежде скрадывалось доспехом и поддоспешником. Ведам Ормейн оказался — что неудивительно — отлично сложен: сильный, широкоплечий, с узкими бёдрами… У него была прекрасная царственная шея, которую совершенно не портил шрам: брызги ожога, обвившиеся змеиной россыпью и уходившие вниз, к груди — кислотное заклинание, прожёгшее доспех в ходе облавы на контрабандистов в Хууле.

Впрочем, чего уж тут мяться: Ведам был очень красивым, воистину упоительным мером — весь, от благородного нрава до еле заметных рубцов на кончиках пальцев, какие остаются от частой работы с камнями душ; а когда он закатывал рукава, обнажая запястья и жилистые предплечья, Тай и вовсе с трудом вспоминал, как дышать.

Конечно, грезилось о большем — нужно было быть слепым, глухим, впавшим в маразм и полностью парализованным, чтобы не грезить, — но Тай, сам себя загнавший в стальную клетку, не представлял, как оттуда выбраться. Он хотел — но не хотел обнажаться, не хотел демонстрировать искривлённую, скверно залеченную спину, и коллекцию безобразных шрамов, и — пожалуй что, больше всего — изувеченные гениталии. Тай сам не мог на себя без дрожи смотреть, не мог спокойно себя касаться, а уж показывать это великолепие Ведаму?

Нет, спасибо.

Ненависть к себе — не то, что хотелось бы разделить с любовником. Да и жил в душе этот липкий, подспудный страх, что Ведам, увидев его во всей красе, поймёт наконец, во что — и в кого — вляпался, и убежит, сверкая пятками. А ещё Тай не мог себя, откровенно страшного, с ним не сравнивать — что тоже не помогало делу.

Итоги были нерадостными: Тай хотел и Тай позволял себе верить в квази-взаимность — но не позволял просить того, чего не готов был дать сам и оттого молча пускал слюни, радуясь, что Ведам не любит встречаться глазами: в плену его взгляда нередко казалось, будто тебя видят насквозь, до самой последней мерзонькой грязной мыслёнки, а эти мыслёнки хотелось показывать чуть ли не меньше, чем свою перекособоченную, подранную тушку.

Так прошла большая часть Утренней звезды — даже не подростковой вознёй, а скамп знает чем. Ведам и правда взял в привычку целовать Таю руки, Тай — касался его лица и волос, изредка приникал губами к виску, и всё — легко, летяще, не давая искушения себя приобнять или самому прильнуть ближе.

Только перед самым Восходом солнца — тридцать первого, в тирдас — они наконец сдвинулись с места. Ведам тогда пришёл заметно расстроенным: прежде Тай, верно, никогда бы не догадался, но нынче видел явные знаки и в напряжённой линии плеч, и в потускневших глазах, и в застывшей на губах вежливо-льдистой улыбке. Когда они обсуждали дела, Тай ещё больше убедился в своей правоте и, поделившись наводкой на вороватого подрядчика, который вздумал растаскивать казёный камень с помощью городской голытьбы, спросил:

– Что тебя так огорчило? Не обещаю, что сумею помочь, но хотя бы выслушаю.

– Мы вычислили убийцу вдовы Варвес.

“Так это же хорошо!” – подумал Тай — и смолчал: знал, что теперь Ведам расскажет всё, что сочтёт нужным, и расскажет так, как ему самому будет удобно.

Ни к чему его понукать.

Ведам поднялся на ноги, навернул по комнате беспокойную петлю и замер; сплетённые в замок пальцы почти побелели от напряжения.

– Это была племянница. Так удивилась разоблачению, что даже не отпиралась — и не раскаивалась, ни на медьку не сожалела! Гадко после неё, словно в помоях час поплескался. И не отмыться теперь, не вытравить эти мысли…

Он замолчал, и Тая вмиг окатило моросистой растерянностью: и хотел бы помочь, но чужая гнилая натура была, к сожалению, не в его власти. Равнодушным он, впрочем, тоже не мог остаться и, щедро хлебнув чужой щемящей тоски, потянулся навстречу — слепо, не думая.

Тай встал перед Ведамом и поцеловал его — губами, зубами, напористым языком, вторгаясь и завоёвывая; прильнул, убеждая себя, что через одежду всё равно ничего не понять, и по-девичьи млея от разделённого на двоих тепла… скинул чужую руку, что потянулась, куда не стоило…

– Ты как Морнхолдский музей артефактов, – проговорил куда-то в плечо ему чуть отстранившийся Ведам. – Не трогать, не смотреть, не дышать… Не обижайся! Я знал, куда покупаю билет, и понимаю, что с сокровищами нужно обращаться бережно.

Тай не обиделся — Ведам умел говорить чудные вещи, на которые не понять, как реагировать, но здесь и сейчас любые другие чувства затопила волна смущения.

– Я ведь подарок тебе принёс, – сказал вдруг любитель чудных речей и потянулся к висящей на стуле куртке. – Прости, я совсем дурной после Варвесов.

Подарком оказался флакон рубинового стекла, споро прыгнувший Таю в ладони.

– Что это? – спросил он, повертев пузырёк в руках и не обнаружив на нём никаких подсказок.

– Настойка для глаз. Я знаю целителя в Блэклайте, который улучшил стандартную формулу. Две капли на ночь, и уставать будешь намного меньше.

– Я ведь тебе не жаловался… – растерянно пробормотал Тай; флакон, резко потяжелевший, перекочевал на ближнюю тумбу.

– Я же легаш, – поддразнил повеселевший Ведам. – Ты что же, забыл? Я умею смотреть, видеть и делать выводы. А если читать целый день при таком освещении, – он демонстративно обвёл глазами подвальную, блекловатую Нору, – можно совсем посадить зрение.

– Не ворчи, – откликнулся Тай, стараясь шутливым тоном выбить нахлынувшую тоску. – Ты и так для меня слишком хорош, а теперь ещё и мудрецом заделался.

Было наивно считать, что Ведам на это купится: легаш или не легаш, а он наловчился видеть сквозь таевские уловки.

– Не говори ерунды, – сказал он — резко, неожиданно зло. – Какой же ты всё-таки!.. В тебе столько силы, столько огня, столько жизни: только подумай, скольких ты вдохновил, скольким помог, скольких спас! Ты совершенно невероятный — и лучезарный, как солнце, а мне только и остаётся, что следовать тенью. Как можно не тянуться за солнцем? Как можно не…