– Поди ж ты! – дивится Иван. – Откуда што? И дождь тебе тут! И гром! И лесовичка разумная… Что померещится человеку?…
Поднялся Иван, качая головой, пошёл за дверь, а там Федунька на вырубке сидит, костерок шишкарём кормит.
Подошёл к нему Иван со спины, не знает, с чего разговор начать.
Кыркнул: мол, тут я, Фёдор.
Дрогнул Федунька от Иванова крика и сполз со пня на землю: пена изо рта повалила; головою землю долбит, выгибается.
Иван к нему с подмогой. Ухватился за Федуньку – а тот мокрёхонький весь и ажно голубым огнём светится.
По лесу же, вдоль вырубки, прокатился ещё раз девичий хохоток и далеко смолк… навсегда…
«Э-э… Да не с мово страху тебя знобит», – понял Иван.
Оттащил он Федуньку подальше от костра, чтобы ненароком в огонь не повернулся, и ушёл в зимник.
Да уж какой там сон!
До самого свету Иван прокрутился на нарах. Утром задремал всё-таки. Проснулся аж к обеду, от голоду. Федунька рядом храпит, слюни на нары пускает. Одежда на Федуньке сухая да чистая вся…
Так Иван ничего и не понял.
А только с той самой ночи привязалась к Федуньке Величко падучая: как надумает он к девке с ухлястыванием подкатить, так хвороба и прижмёт его к земле…
Красивый был Федунька! Ох, красивый! А так бобылём на всю жизнь и остался. Ни одна девка не захотела пойти замуж за такого-то…
– Зачем мне этот самодрыг? Мне и добрых не перебрать…
Вот она, тайга-то, порою что делает.
А может, и зря мы на тайгу грешим?
Старик-Боровик
Счастье – оно чудо такое, которое за тебя никто не сотворит. Смолоду мы все тянемся к такому чуду. Но земной путь долог. На том пути перехватчиков ой как много! Кого жадность одолеет, кого беда осилит, кого хвороба заест, а бывает, и простая дурь голову закрутит… и ко всякой беде первым прибедком можно подставить наше глупое «авось». Спрячешься за него, и не найдёт тебя твоё счастье. Так вот кабы не «авось», куда бы лучше жилось.
К примеру, будет сказано, жила в деревне, что вверх по нашей речке этак версты на четыре отстояла… жила, значит, в той деревне Дашутка Найдёнова. Жила, как все живут, ничем особым от своих однолеток не отличалась. Разве что без матери рано осталась. Так и сиротство не ахти выделяло её, жалеть было не за что. Отец её, Федот Найдёнов, второй раз не стал жениться, а привёз в дом сестру свою, кривую Финету. Финета в девчонках ещё потеряла один глаз. С подружками в лесу играла, да и наскочила на острый сучок. От кривоты своей и осталась на всю жизнь одна.
– Мне, – говорила, – на себя один раз самой-то глянуть тошно, а человеку – всю жизнь смотри…
Когда же Финета к брату перебралась, очень радовалась – в семье жить будет. Привязалась она к Дашутке как к родной дочери, но держала её в работе и строгости.
Семья была со жменьку, а все не на серебре едали. Бедность тогда у простых людей большая была. Многих невест в стороночке держала. А и замужество тоже не приносило великого праздника.
Понимала Финета, что и к её Дашутке не князь приедет свататься, и всё же больше того боялась – не повторила бы племянница её судьбы… Вот она и приглядывала для Дашутки жениха.
– Пусть, – говорила, – хоть худая крыша, а всё не каждая капля на голову упадёт.
Дашутка же по молодости подсмеивалась над Финетиными заботами:
– Ты гляди, гляди, тетка Финета, а я посмотрю.
И отец ей потакал:
– Человеку на земле всего по одному разу отпущено: один – родиться, один – помереть, и любить тоже один раз дано. Так что не спеши загадывать, торопись думать!
Оно, конечно, и для Дашутки женихи находились, но больно долго не упрашивали: дело твое – не хочешь, как хочешь… Другие сговорчивее.
Финета все охает, а Дашутка ластится к ней:
– Молчит моё сердце, милая моя тётечка. Слыхала я в людях, что сердце петь начинает, когда узнает суженого своего.
– Верно, – поддакивал Федот, – в хороводе плясать и то не с каждым хочется…
И тут пошла по деревням молва: ходит-де по дворам Христа ради Старик-Боровик – самой земле родной брат, тайге нашей хозяин заботливый. Ходит Боровик, и всё чего-то вынюхивает, всё высматривает. А сам под сумошника рядится, чтобы его, значит, от других попрошаев отличить нельзя было. Как только пригреют его в каком дворе от чистого сердца, так он, уходя, в том хозяйстве прибыток оставляет.
И не то чтобы выдернуть в огороде вместо свёклы узелок с деньгами, а так: коли в доме больной человек лежит – встанет, или хлеб в тот год невиданный на полосе уродится… Не то сваты налетят со всех сторон – разом выдадут замуж ту, которой прежде и другого-то имечка не было, как «горевуха».
Финета на эти россказни и клюнула:
– Вот бы нам с тобой, Дашутка, заманить Старика-Боровика!..
Всё чаще, всё громче заповторяла Финета свои слова. Стала она хожалых людей выглядывать, к заплоту часто выходить – высматривать… Потом и зазывать принялась…
Ну и навадились у ихнего стола каждодневно сироты убогие пастись…
Федот сестру не останавливает:
– Пусть её… – смеётся. – До костей поди-ко не обглодают…
Напоит Финета, накормит бесфамильника дорожного, спать укладет… Утром не успеет сумошник узел свой собрать, а уж Финета все окна проглядела, сватов ожидаючи.
Ну погарцует у окон, посуетится и плюнет – осердится. А потом опять своё, опять залучает всяких захребетников. Дашутка стала укорять тетку:
– Смеются надо мною подружки… Что же ты делаешь, тётка Финета?
И Финета уже понимает свою пустую затею. Уж и грозится с досады:
– Не пущу никого! Хоть помирай под забором, не пущу!
И почти той же ночью постучись кто-то в калитку. Ночь расходилась ветреная, мокрая… А стукоток уж такой несмелый, будто и не надеется тот, кто стучит, что его в тепло пустят.
Если бы Финета не прислушивалась ко всяким шорохам, не услыхать бы ей того стука. Встрепенулась, Дашутку посылает:
– Беги скорей, отвори! Может, его судьба послала?…
– Ты ж зарок дала, – сидит Дашутка. – Уж лучше пусть человек в чужом дворе попытает добра. Может, там его за простое благословение примут.
– А я говорю, ступай! – осердилась Финета. – Неспроста у меня колотится внутри: он это!
– Эх, тётка Финета, тётка Финета, какая ты хорошая раньше была! – упрекнула Дашутка.
Но послушаться – послушалась. Пошла отворять калитку.
На дворе дождь хлещет, берёза обтрёпанная жмётся к самой стене дома, а ворота ветром распахнуло… Старик же убогий в калитку скребётся – слепой!
У Дашутки сердце занялось. Взяла она старика за руку, ведёт:
– Пойдём со мною, дедушка. Тепло у нас, сухо…
А Финета от нетерпения на крыльцо выскочила, стоит, присматривается. В темноте такой разве чего сразу разглядишь?
– Э, нет! – вдруг замотала руками Финета. – Этого не веди! Не веди, говорю, этого! В который раз он завертает к нашей калитке. Ишь ты! Узнал дорогу. На той неделе я кого два раза кормила? Хватит, батюшка мой, хватит!
Дашутка в слёзы:
– Кого ты гонишь, тётка Финета?
Стали втолковывать одна другой свои понятия. А старик тем временем выбрел на улицу, напрямки сырою луговиною захлюпал куда-то: добрую дорогу сослепу да с горя потерял.
Дашутка хватилась, в сенях отцову шубу да сапоги натянула, старика уж у самого леса догнала.
– Ты, дедушка, шибко на тётку мою не серчай, – плачет… – Она ж из-за меня такою сделалась. Слыхал, поди-ко, про Старика-Боровика?
– Слыхал, – гладит её старик по голове, – а то как же…
– Так тётка моя Финета уж больно в того Боровика поверила, обнадеялась… Раньше-то, бывало, она и без того каждому подаст, а теперь всё Боровика ждёт. А идут другие да другие… Она и досадует, как малец на палку, котора не стреляет. Она бы хотела, чтобы с его легкой руки ко мне добрые сваты приехали, а то приданое такое бы дал, на которое женихи кидаются… Не может никак понять: зачем бы тому Боровику нищенствовать, если бы у него у самого чего за душою было?
