Федорушка даром что не мудра была, а поняла, к чему губернаторша клонит. Сомлела вся: как беду отвести?! За кого спрятаться? По губернии бежать, всё равно что на сковороде жариться: и перевернут, и посолят, и на стол подадут… А бежать надо.
Дождалась она, когда Расстегай с губернаторшей уйдут, выползла из-под стола, по коврищу мягкому не стукнула, по сеням протемнила, не звякнула, скатилась с высокого крыльца… только мерин Расстегаев храпанул у привязи, только сторож трещоткою прокатал тишину…
Выскользнула за ворота, а там баба хмельная на краю канавы сидит, никак сама подняться на ноги не может.
– Ой, лихушки мне, – тянет она к Федорушке грабастую пятерню. – Подай подушку-перинушку. И у тебя нетути? – И запела пьяная:
Соломцы б клок,
Да пойла чуток,
Да горькой налей —
Помирать веселей.
Дёргает баба разутой ногой и приговаривает:
– Слышь-ка, девонька? Хавронья я Свиное Рыло. Чо уставилась-то на меня? Звезду енеральскую увидела? Тащи меня за ухи из грязи домой.
Принялась Федорушка Хавронью из канавы тащить. Хоть мала силёнка, а к силе приварок.
Хавронья баба здоровая. Закондыбала по улице. К дому подходить стали, совсем твёрдыми ногами пошла. В избе лучину запалила, рука не дрогнула.
Чудно Федорушке показалось и то, что в доме у неё не корки да сухари, а калачи на сахаре.
Ой, взяла беда расчёта, вышла в дверь, вошла в ворота…
«Будь ты трижды неладная! – клянёт себя Федорушка. – Спряталась, что дитя малое: голову в подклеть, а задок под плеть…»
А Хавронья Федорушку уже и ко столу манит.
Поела бы Федорушка Хавроньиных калачей, да кусок в горло не идёт.
– Чего ты, не сглотнувши, икнешь? – спрашивает Хавронья. – Меня, что ли, испугалась? Да ежели мы, простодумы, начнём друг на дружку волками смотреть, так загонщикам нашим останется шкуры наши готовыми по кучкам раскладывать. Чем яростней мы будем злобиться, тем больше пойдёт этих шкур на барские розгульни. Может, и есть у тебя нужда людей бояться, да сегодня отпусти сторожа… В моей избе ни один живой глаз тебя не поймает. Не любят меня проныры. Боятся. На улице сам губернатор, увидевши меня, торопится по делам. Потому, что за меня темнота людская заступу поставила: оборотнем живу я! На шепотке-то за моей спиною всем я: Хавронья Свиное Рыло. А в лицо на голосе будь здорова, Хавронья Савишна! По моему же понятию, так за мною пусть хоть хвост волочится, лишь вперёд коровою не мычать. Ещё я так думаю: значит, для чего-то я нужна оборотнем, раз уж народ так придумал…
Эхма! Кабы не оговорка, была бы в уме Федорка…
Хавронья, должно, вразумляла Федорушку своим откровением, а той уже привиделось-прислышалось, будто захрюкала хозяйка после слов своих страшных.
И дня не прожила Федорушка у Хавроньи. Утром чуть свет нырнула она в подворотню и попала… как из трубы в трубу, только поуже: за воротами вот он!.. Сам Расстегай брюхо на седле везёт.
Федорушка заметалась по улице, а он за ней верхом, а он впритруску… Правит скакуна за Федорушкой, а сам заливается со смеху.
Металась Федорушка, металась, пока не сунулась носом в землю.
А уж Хавронья тут. Заступила дорогу Расстегаеву мерину и идёт на него всем телом. Пятится мерин, схваченный за узду крепкой рукою.
– Смотри, куда прёшь! – говорит Хавронья Расстегаю. – Назюзюкался с утра-то! Ещё б ты борзых на сироту натравил, брюхо ты безмозглое!
Опомнился Расстегай, спесь величать его принялась, гордая заноза сквозь седло колет, да так ли глубоко, что он по самые уши кровью наливается…
Видит Хавронья: пора прощаться. Припала она губами к меринову уху и что-то крикнула. Хватанул мерин по улице, пошёл через канавы плясать, чесать бока о заборы.
Расстегай руками машет, верещит по-свинячьи да плюхается колотым местом об седло…
Укатил мерин седока за городище, там хряпнул где-то оземь, и… доставили проезжие люди того Расстегая на губернаторов двор еле живого. А скакуна до сей поры в поле ищут…
Хавронья же Федорушку домой на руках принесла.
Лежит Федорушка на лавке – впору под образа…
– Ты хоть имечко своё помнишь ли? – бьётся над нею Хавронья.
– Федорушка, – отвечает сирота, – седьмая…
– Ну и ладно, – соглашается Хавронья, – седьмая так седьмая… Годов-то тебе сколько?
«Седьмая», и всё тут.
Ну а на губернаторском дворе сыр-бор разгорелся: какая-то там Хавронья Свиное Рыло и посмела над барином шутки шутить! Бог знает, что бы сам губернатор тогда сделал, кабы дома был. А губернаторша ногами затопала, дворовых в загривок:
– Доставить сюда Хавронью! И Федорку кнутом, чтобы не куражилась вперёд!
Хавронью привели, а про Федорку правду сказали:
– Не можно трогать: родимчик её колотит.
Губернаторша и пристала до Хавроньи один на один:
– Держи ответ, баба, как ты на девку порчу навела?! Мы по доброте своей душевной сироту в доме пригрели, а ты увела, да и зельем опоила?! Не будет тебе от нас милости! И не проси, и в ноги не падай! Эй! Кто там! Волоки сюда верёвку! Вяжи её, чтобы судом своим судить!
– Ну чего ты, барыня, визжишь? – говорит ей Хавронья. – Аль не слышишь: голос-то у тебя перехватило… Давай, што ли, сама я холопьев твоих покличу…
– Стой! – машет рукою на Хавронью губернаторша: без тебя, мол, обойдусь…
– Без меня так без меня, – смеётся Хавронья. – Ступай, матушка-барыня, зови своих холуев. А я погляжу, как это у тебя получится.
Шаг шагнула губернаторша к дверям да в юбках и запуталась, другой шагнула – на пол грохнулась. Поднялась было да снова ухнулась.
Хавронья хохочет, а губернаторша не сдаётся – ползёт… загребает да ползёт…
– Ну, ежели ты такая упрямая, – говорит Хавронья, – век тебе ползать!
Перешагнула Хавронья губернаторшу и дверью хлопнула.
Приехал губернатор домой: холопы гнутся в сторону от него, шепчутся по углам, торопятся каждый своё дело делать.
Губернатор в дом, а там жёнушка его уползалась до того, родимая, что на спину перевернулась и похрюкивает жалобно, будто что сказать хочет.
Работники, видя такую беду, про Хавроньин-то приход и сказать боятся: как бы кому самому поползнем не сделаться!
А Хавронья без головы, что ли? Будет она ждать, когда это губернатор до истины докопается!
Видел народ, как шла она по улице с узлом да Федорушкой, а куда они подевались, никто не сказал.
Майкова яма
Догадывались люди, но сказать точно никто бы не сумел, отчего это занялась полымем крепкая изба Егора Майкова. Жил Егор тихо, на отшибе от деревни, за перегустым ельником, у топкого Комарьего болота. Шибко не богатился тот Маёк перед народом, но гордевал!
Не успели оттеплиться уголья недавнего пожара, а уж на погорелом месте новые стропила в небо коленки уставили. Откуда у простого мужика такой достаток? Ведь не по добытку еда – видима беда…
И сразу встрепенулась вся округа. Стал народ говорить открыто о Егоре Майкове. Будто выходит он сумерками на дорогу в самую распутицу либо метель, зазывая к себе во двор умотанных непогодою путников, добрым хозяином отворяет перед ними ворота…
Со двора же выпускает Маёк своих ночевальщиков только вперёд ногами! Будто бы опаивает он гостей чем-то больно зыбким, а потом прячет в чёртовом окне топкого Комарьего болота. Той же ночью угоняет Маёк в город осиротевших лошадок да там и сбывает их кому-то, не менее осторожному, чем сам. А что телеги да брички – так ни одна печка ещё огнём не подавилась.
Хоть и побаивалась деревня Егора Майкова, но ведь не шалыга какой-то мимо его двора пробежал да пустил в ограду красного петуха? Кто-то свой нашёлся – смелый, чтобы показать козлу зеркало. Закрутился Маёк, а бодать-то и некого…
Вот и стал он куда как чаще прежнего в деревню захаживать, с людьми останавливаться говорить. Должно, выискивал того смельчака.
