Де ла Кастри обхватил сестру за плечи.

– Не плачь. Он вернется. Я точно знаю.

Забрызганный грязью «Форд» скрылся за поворотом.

К тому времени, как Дима вернулся домой, его куртка насквозь успела пропитаться сигаретным дымом, а самого юношу шатало. Ему было так плохо, что он уже не понимал, от чего мучается больше: от того, что пришлось бросить своих первых в жизни друзей или от того, что он сделал матери так больно.

Вдобавок ко всему, пытаясь заглушить невыносимую душевную боль, Дима потерял счет числу выкуренных сигарет, и теперь ему было по-настоящему худо. Одурманенный, не чувствующий земли под ногами, Дима хлопнул дверцей машины и, ни разу не обернувшись, зашагал к дому, бросив Андрею через плечо лишь лишенное интонаций: «Пока». Он точно знал, что завтра не сможет встать с постели.

Дома его, к сожалению, ждал не скандал, а слезы, а это, по мнению подростка, было в сто раз хуже любых скандалов. Его мать сидела на диване, рядом с ней лежал телефон, а из трубки, валяющейся на полу, доносились протяжные гудки. Ее седые не по годам волосы волнами ниспадали на плечи. Лицо покрывали морщины. Казалось, за этот день она состарилась на несколько лет.

– Я вырастила тебя, – начала она, не поднимая головы, когда Дима подошел и встал рядом с ней. – Все отдавала только тебе. А ты… ты… Посмотри на себя! Ты как твой отец! Ты как будто его точная копия! Исчезаешь! Вечером я не нахожу тебя дома! Ты просто пропал, а теперь вернулся как снег на голову, и от тебя несет перегаром так же сильно, как от твоего отца когда-то…

Голос ее с каждым словом становился все слабее. Этот безумный день отнял у нее все силы. Дима молча побрел в ванную.

– Тебе даже нисколько не совестно! – слабо выкрикнула она ему вслед.

Дима не ответил, как ему на самом деле было совестно. Не просто совестно, тошно! Так плохо, что он даже не мог ничего ей возразить, и только короткий стон сорвался с его губ. Стон, который никто не услышал.

Когда он днем садился в машину с Габриэлем, разве он мог подумать, что их поездка затянется до утра следующего дня? Да, он осознал, что не вспоминал о матери до последнего, но разве он был виноват в этой внезапной забывчивости? Счастье, которое он вдруг приобрел, затмило для него все на свете. Одиночество, ответственность – все эти понятия ушли на задний план, по сравнению с тем, что кто-то, наконец, нашел его, понял, а главное – полюбил.

Новый приступ тошноты внезапно сковал желудок и, ведомый рыжеволосым призраком Эвелин, Дима скрылся в ванной, где потерял сознание. Когда он пришел в себя, то почувствовал, что хочет откровенно поговорить с матерью обо всем, что с ним случилось, но она уже спала. Лежала на диване в белой поношенной блузе и коричневой юбке. На щеках ее до сих пор блестела соленая влага.

Дима вздохнул. Боясь разбудить мать, он вернулся в ванную, где с трудом стоя на ногах принял душ. Вряд ли теперь желание поговорить появится у него снова. Он слишком боялся рассказывать Виктории о своих чувствах, боялся непонимания с ее стороны. Ведь она росла в совершенно другой обстановке и получила другое воспитание.

Последние слова, сказанные ему Эвелин, все еще эхом раздавались в голове. То, что она скрывала так долго от родного брата, она вдруг рассказала ему, и Дима не знал, как ему жить с этой жестокой правдой.

Сможет ли он полюбить шлюху? Это было последнее, о чем Дима подумал перед сном.

Утром Дима, как и предполагал, не смог встать с кровати. Да и куда ему было торопиться? В школе его никто не ждал до первых экзаменов. Вчера он весь вечер шатался по лесу в рваных кроссовках, так что неудивительно, что к нему прицепилась простуда. Виктория против обыкновения не заглянула к нему в комнату перед работой, поэтому Дима снова провалился в тяжелый сон.

Ему снилось, что он опять оказался в лесу. Впереди на краю обрыва сидел мужчина, которого он сразу узнал по длинным иссиня-черным волосам и худым плечам.

– Ну, что? – дружелюбно спросил Габриэль.

Дима сел рядом с ним, свесив ноги вниз.

– Я не понимаю, почему я снова здесь?

Губы Габриэля растянулись в ухмылке, обнажив крупные передние зубы.

– Ты болеешь.

Дима с удивлением посмотрел на него.

– Да, Дим, ты болеешь. Не спишь.

Они молчали. Под их ногами плыла куда-то серая безмолвная дымка. Ничего не было видно внизу: ни дома из бревен, ни вардо, ни людей. Потом далеко под ними что-то взорвалось в сердце плотного серого тумана.

«Пожар!» – подумал Дима.

– Габриэль, пожар! – сказал он вслух, но де ла Кастри уже не было рядом.

Дима вскочил. Огонь стеной полыхал перед ним, опаляя кожу лица и рук. Юноша отступал, но безрезультатно. Жар окутывал его, уничтожал. Дима сделал еще несколько неловких шагов и рухнул с обрыва.

Он с криком проснулся в пустой комнате. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь занавески, освещали заваленный книгами письменный стол, шкаф с большим зеркалом на внутренней стороне дверцы и пыльные ряды книжных полок. Дима сбросил на пол мокрое одеяло, подушку и смятую простыню, оставшись в одних трусах. Пока его мучили кошмары, поднялась температура, и теперь он обливался по́том.

– Надо подняться, принять лекарство и снова лечь, – бормотал Дима. – Принять лекарство и снова лечь.

С трудом он заставил себя сесть. Голова невыносимо кружилась, и нечем было дышать. Ему всегда нравилось оставаться дома одному, но сейчас это было весьма некстати. Дима все отдал бы за то, чтобы мама поухаживала за ним. Он вывалился из комнаты и босиком потащился на кухню. К счастью, быстро найдя жаропонижающее, Дима принял его и вернулся в постель. Когда он очнулся в следующий раз, Виктория была уже дома. Заметив рассыпанные на кухонном столе таблетки, она сразу поняла, в чем дело.

– Болеешь? – спросила она, заглядывая к нему комнату. В вопросе ее так и сквозило: «Сам виноват! Нечего было шляться всю ночь неизвестно где!», поэтому Дима ничего не ответил, просто отвернулся к стене.

Через пару дней Дима почувствовал себя лучше. Он даже смог встать и оглядеть свое отражение в зеркале. Зрелище, однако, его не порадовало. Он заметно исхудал, лицо осунулось, а любимые светло-синие джинсы не держались на бедрах.

Черный глаз тут же перестал крутиться в глазнице и уставился на свое отражение. Диму передернуло. Он терпеть не мог, когда больной глаз вел себя подобным образом, при этом юноша чувствовал прямо-таки болезненную тягу простоять возле зеркала весь день напролет.

Зеркала так часто ловили его в свои заманчивые сети, что однажды Диме даже досталось от матери. После того как она несколько раз застала его во время болезненных созерцаний собственного отражения, Виктория весьма грубо намекнула сыну на то, что, по ее мнению, настоящие мужчины не должны столько времени уделять собственной внешности.

Дима ничего не ответил на ее выпад. Он был совершенно уверен, что дело здесь было вовсе не в его внешнем виде, а в больном черном глазу.

Словно что-то созерцало этот мир через него.

Юноша еще раз окинул неприязненным взглядом собственное отражение и вернулся в кровать. Что он будет делать, когда выздоровеет окончательно? Снова станет сидеть в библиотеке? Снова начнет зарабатывать починкой всякого хлама и курить травку? Все, что раньше наполняло его жизнь хоть каким-то смыслом, вдруг стало таким незначительным…

Истомин не знал, как ему жить дальше.

Холодным ноябрьским утром Дима вышел на улицу, пересек пустынную площадку и поднялся на школьное крыльцо. Как всегда люди вокруг делали вид, что не замечают его. Лишь несколько учителей ответили на его приветствие искренней улыбкой.

Дима отсидел все уроки по расписанию, лишний раз убедившись в том, что знает намного больше всех своих одноклассников вместе взятых, и в школе ему попросту нечего делать. По пути домой он зашел к матери в библиотеку, и они долго просидели за столом, попивая чай и болтая о пустяках.