Уже третий или четвёртый его звонок за день остался не отвеченным. Быть может зря? О, нет, Кайло! Похоже, кому-то уже хватит! Пересилить себя и убрать последствия сольной попойки сразу по её окончании я так и не смог, зато успешно не взял больше в рот ни капли. Положив телефон на пол, я отвернулся к спинке дивана и, обняв подушку, прекрасно зная, что от неё у меня потом будет болеть шея, я провалился в дебри сна.

Приснилась мне какая-то пьяная мешанина образов, в которых не угадывались лица и конкретные места, оставляя за собой только стойкие ощущения: каждодневная утрата, тоска и влечение сердца неведомо куда, неведомо зачем. В прошлое? В будущее? К кому-то, отсутствующему в сегодняшнем дне, к живой радости, собственноручно вычеркнутой из графика встреч. И снова всё в чёрно-белом: за решёткой мне перестали сниться цветные сны, а обретение свободы отчего-то не вернуло в них краски, как я ожидал. Вот и сейчас, я наблюдал кружащийся снег в полуночном мраке, понимая только то, что я нахожусь на улице, но точного места не видя. Кто-то вдали, в самом сердце метели, то смеялся, то плакал — со всей человеческой силой и искренностью. Чутьё подсказывало, что меня зовут таким странным образом ближе, не обращаясь по имени и не трогая меня за руку. Казалось, что где-то в конце улицы, стоит мне опустить взгляд с хлопьев во мраке, кто-то будет стоять и ждать меня. Словно он уже давно там стоял или приходил на это место каждый божий день, чтобы вновь мёрзнуть без моих объятий, заливаясь то слезами, то хохотом. Один человек? Несколько? Сколько бы ни было — я тоже жду их. Я ждал. Я искал. Я забыл. Я предал… И их. И её…

Сон оборвался на снежинке, растаявшей у меня на щеке. Я провёл по этому месту рукой — горячая слеза выползла из мёртвого глаза, облизала мне старый шрам и разбилась, упав где-то у моего уха. Сердце вдруг сковала вернувшаяся из небытия беспомощность. Нет, это точно виноват алкоголь… Подспудная печаль прорывалась на свет сквозь шипы чёрно-белого сна… Да что за чертовщина-то, а?! Я же со всем разобрался перед тем, как влить в себя добрый литр виски и уснуть! У меня всё есть, мне всего хватает, мне ничего большего, чем уже есть, не нужно в этой жизни. Кто сказал, что это не так?! Непрошеным ответом мне стал доверчивый смех Люка, прокравшийся в моё пьяное заплутавшее воображение, причём настолько добрый и светлый (читай: чуждый), что меня аж замутило.

Поднявшись на ноги, я чуть пошатываясь добрёл до туалета и излил всё, чем старался потушить горящую душу. Да какого хрена, в конце концов?! Горящую? Совсем сбрендил?! Пищевод у тебя горит, а не душа! Поднаторел мерзавец в самых страшных формах диалога! Как бы не так! А как насчёт страшнейшей из них, монолога? Дорвался до забытых истин, кретин? И что ты собрался с ними делать? Об этом ты не подумал?

Я рыкнул себе под нос, злясь на несвязные мысли, разлетающиеся во все стороны, как напуганные птицы, чудом освобождённые из клетки, и вымыл руки. Внутренний голос нёс какую-то чушь. Нужно было как-то отвлечься, собраться с духом и… И ничего на ум не шло. В считанные часы я оказался растормошён и заторможен алкоголем, раздавлен сновидением и теперь… Я прислушался к себе. Мазохист хренов, нашёл кого слушать! Нутро вопило о новорождённой — перерождённой? — решимости сделать что-то большое и важное. Инстинкты работали, взывали, выли, голося при этом что-то острое, болезненное, но всё ещё невнятное.

Я прокашлялся, словно этот звук мог очистить разум, и вышел из ванной. В горле першило мама не горюй. Глянув в сторону холодильника, я поморщился. Есть хотелось, но тошнота советовала мне не спешить разделаться с остатком утренней пиццы. Я послушал совета. Стоило мне вернуться в гостиную, как мысли о еде плавно перетекли в смежную плоскость; в сторону несъедобных, хотя и сытных объектов, пригодных для отвлечения. Всего одного. А что если правда?..

Я приземлился на диван и поднял с пола сотовый. Журнал вызовов был забит номерами «коллег», и пролистав его к позавчерашней дате, я нашёл нужное имя. Если виски был моим «другом» по вызову, то возможно, теперь настала пора обратиться к моей «подруге», приходившей ко мне по той же системе? Хоть какой-то подарок на день рождения. Впрочем, мне под стать. Развратное средство от печали, с каким меня познакомил Сноук ещё несколько лет назад. Решено!

Но решение пришлось отложить, а через пару мгновений и отказаться за несочетаемостью мыслей — на экране высветился входящий вызов. Старый призрак всё порывается меня поздравить. И это после того, как на протяжении восьми лет мы с ним не виделись, и последних шести, что я ни сном, ни духом не ведал, как поживает его воспитанница… Проклятье! Похоже, накрылась медным тазом моя затея с «подарком». Не везёт, так не везёт! Игнорировать входящие от Люка я могу сколько душе угодно, а не вспомнить в этот знаменательный день то плохое хорошее, что случилось со мной за время заключения, похоже, не выйдет. Светлый огонёк всё же выплыл из тины, и раз так случилось, моя задача состояла теперь в том, чтобы уберечь его от грязи, плавающей на поверхности. Единственная страница из черновика, которую я одинаково хочу, как сохранить и сберечь, так и порвать и выбросить…

Касаемо дядиной воспитанницы, в последнем вины Люка не было — я сам обрубил единственную нить, сохранявшуюся между нами после личного разговора и просьбы о невмешательстве в мою жизнь. С того момента он больше не навещал меня, звонков тоже не было. Связь наша ограничилась изредка присылаемыми им фотографиями подрастающей Рей. Судя по школьным и дружеским сюжетам, имеющим на переднем плане светлые улыбки, она всё больше год от года радовалась жизни, что исключительно благотворно отражалось и на моей расшатанной нервной психике.

На протяжении целых трёх лет я терпел это неприкрытое издевательство от моего дяди, в тайне от своих друзей и от своей гордости наслаждаясь сладкой мукой, но в один день этому постыдному удовольствию с косого взгляда Сноука настал конец. Его живое любопытство в момент, когда он случайно увидел фотографию четырнадцатилетней Рей, нарушило мою болезненную идиллию.

— Кто она?

— Никто.

— Ты мне о ней не рассказывал.

Эта краткая беседа вкупе с недобрым взглядом, каким Сноук облапал точёную фигурку девочки, привела к тому, что я был вынужден ответить Люку, настоятельно прося не присылать больше новых фото, хотя мой наставник и не пытал меня расспросами и впредь об этом ни разу не заикался.

Дядя к моему душевному спокойствию меня послушал. Быть может оттого, что к тому моменту Рей стала для него кем-то большим, чем просто воспитанницей и ученицей. На протяжении пары лет он привозил её обратно в приют на летние каникулы и по окончании второго раза, когда Рей было уже тринадцать, он оформил над ней опеку, подарив новый дом. Подписи на открытках гласили, что она была на седьмом небе от счастья, а судя по её лицу — с какими сияющими глазами и как крепко и трепетно она обнимала своего новоиспечённого приёмного родителя, сомневаться в этом мне не приходилось.

— Ты не говорил, что предпочитаешь помладше. Я бы…

— Сделайте одолжение. Просто забудьте об этом, — попросил я, спрятав фото, которое позже порвал и выбросил: перестраховщик хренов!

Сноук всё не так понял, и слава богу. Я оставил всё, как есть. Пусть думает, что я дрочил на изображённую невинность, чем обо мне, питающем куда большего спектра чувство к этой распускающейся, нежно цветущей красоте. Что до слов о предпочтении…

Мой наставник, при всей его строгости и суровости, умел воздавать своим людям по заслугам, порою сменяя свой хлёсткий кнут на сытный, мягкий пряник… Потрёпанный такой, третьесортный нарумяненный пряничек, приходивший с его подачи на один час в закрытую комнату для свиданий, точно зная, с какого бока он будет объеден в этот раз. У меня, занимавшего в свои двадцать с небольшим более высокую позицию в рядах Сноука, было право взять общую на троих сладкую конфетку первым, чем я, разумеется, пользовался. Приятно было в той же степени, что и мерзко, но хочешь трахаться, умей делиться. К счастью, долго внутри этой схемы я не просуществовал: я рос зверем ненасытным, но и не всеядным — пусть мне суждено питаться падалью, но делиться ей я был не намерен. Мой помятый кусочек короткой радости, ненадолго утолявший лютый голод, только пуще раздразнивая аппетит и вынуждая с жестоким жаром набрасываться на новую порцию, со временем стал доставаться исключительно мне. Остальные псы, рангом пониже, завидовали, но примирились с моей привилегией, дарованной нашим лидером, обзаведясь другой обмусоленной сахарной косточкой.