====== Глава 1. Мой холод. ======
Смотреть на то, как твой лучший друг летит вниз с моста высотой в сотню метров, сродни нахождению в эпицентре пожара, разгоревшегося вокруг тебя по щелчку пальцев. Бежать прочь смысл есть — так диктует инстинкт самосохранения, вот только он, увы, здесь не помощник. Огонь потери уже тебя коснулся, ты кричишь, агония становится всё ближе…
…А рыжий зануда Хакс, ближе которого у меня не было никого долгие годы, так и лежит неподвижной кучей моих проигранных возможностей спасти его на ледяной заснеженной глади реки. В отличии от свиста и треска реального пожара, глядя сверху вниз на кровь на снегу, я слышу уверенный голос холодного мира, обещающий мне вечную агонию скорбящего непофигиста, и шепчущий пронизывающим до костей ледяным ветром «Ты следующий…» Пожарные расчёты по мятущуюся душу Кайло — так меня звали — не приедут. Они никогда не приезжали, когда уходил кто-то из наших. Так и сейчас. В воздухе только парящие хлопья снега и механический шум от проносящихся мимо машин. Никакой толпы зевак кругом, ведь не было никаких длительных обманчивых подготовлений к тому, чтобы сигануть за парапет. У подростка, живущего на улице, не было проблем взрослых, что могли стоять на краю, держась за перила, хоть целую вечность, думая о том, какая же дерьмовая, несправедливая жизнь им досталась, в ожидании пока их не снимет группа болтунов-спасателей, убедив в обратном.
Будучи в свои шестнадцать человеком немногословным, мой язык развязывался только по особым случаям. Спасибо следовало сказать либо бутылке спиртного, и чем выше в ней градус, тем душевнее должна звучать благодарность, либо — теперь мне следует говорить о нём «ныне ушедшему» — Хаксу. Такой же пацан, как и я, старше всего на год. Не приютский, как многие из наших, жил в хорошей добропорядочной с виду семье. Когда-то. А потом что-то пошло не так. Его предки выставили его за порог, от своих я сбежал сам. Жестокая глупость — хотя чаще, наверное, оплошность — заводить детей, люди, если вы не собираетесь даже учиться о них заботиться. Не больно удачная фраза. Но я до сих пор не знаю ответа, сколько же шагов от заботы до любви. Один? Сотня? Тысяча? Рукой ли подать или мириады звёзд разделяют их? Было бы проще решить эту задачу, если бы я знал, как выглядит любовь.
Никогда не считал себя бесчувственной мразью, пока внезапно не осознал, что в моём доме — вот так новость! — нет любви. Может и была, но её сдуло оттуда проклятым сквозняком по имени Хан и Лея. Два влюблённых самодура и отпетых самообманщика. Отец — блаженный человек! — искренне полагал, что победил свой эгоизм, и даже годы ссор, скандалов и рукоприкладства не убедили его в обратном. Лея — ещё хуже. Лучше бы она его разлюбила, я согласился бы жить с матерью-одиночкой без вопросов, разделив с ней и выдержав все сопутствующие тяготы. Но ей оказалось легче расстаться с малокилограммовой ношей сыночка, чем вышвырнуть из дома увесистую тушку мужа.
Сбежал я сам, и гордости в этом как не было, так и нет. «Ну раз так, то я сам уйду» — абсолютно не про меня. До тринадцати лет останавливали синяки на плечах матери, но потом пришло осознание, что я не несу ответственности за чужой выбор — а Лея выбирала отца раз за разом, как бы я ни взывал к её «любви и рассудку» — только за свой. Раз я жил с последствиями её решений, ни одно из которых не обещало мне радостную… Чёрт, нет! Так много я никогда не просил. Не то слово. Да и обещания-то мне не требовались. Годы и без них демонстрировали верность в итоге всё же принятого мною решения.
Всё, что я сделал — это «сдал себя в приют». Да, именно в кавычках. Есть у меня дядя, который, быть может, уже и помер давно, а может и по сей день живёт у чёрта на куличиках — знать бы ещё где это. Никакого приюта после побега из дома у меня так и не было; того, что выглядел бы, как дом с горящими в нём окнами. Меня приютила улица. Ей я доверял тогда больше, чем людям. Здесь даже воровство было честным. Хочешь жить? Нужна еда. Так иди и найди её любым доступным способом. Никаких благородных робингудовских мотивов. Никаких отговорок и споров с собой о правильности и воспитании. Только низменные инстинкты. Красть неправильно, хотеть жить естественно. Дети улицы. Бедные, что воруют у бедных — от случая к случаю и у богатых — и отдают награбленное бедным, себе же. Своим близким. Оглядываясь назад, могу с полной уверенностью сказать: один я бы точно не выжил.
Но эти тяготы несопоставимы с теми, какими был полон мой дом. Фамилия Соло была проклятьем в тех стенах. Жена жила с мужем, а вроде и нет. Я жил в семье, а вроде просто с вечно орущими друг на друга дядей и тётей, что могли трепать всем и вся не только нервы, но и волосы и уши, и всю душу из тела могли вытрясти. Может и вытрясли… Мать — словами, отец — руками. Волшебная нить, что связывала родителя и ребёнка, вероятно, оказалась обрезана вместе с пуповиной. Я Соло, соло с рождения. Как и все мы, вне зависимости от фамилий. Завядшие задолго до встречи с улицей цветы жизни…
Кажется, что я прошёл все стадии принятия неизбежного одним махом. Но нет. Агония растягивается, не отпуская, пока в воздухе всё так же летает равнодушный снег, похоронным пеплом засыпая тело Хакса. Это его выбор, его право жить и умирать так, как он хочет. Наша с ним правда жизни такая, что смерть на улице лучше жизни дома. Предпочтительней. До него главой нашей шайки, банды, отряда, группы — семьи? — был Дохляк Митака. Вот дохляк и подох вскоре после того, как я присоединился ко всем. Петля, из которой мы его вытащили, была привязана к нижней части эстакадной конструкции метро.
Похоронить его не вышло — увидели прохожие и тут же вызвали копов. Тогда нам и переехать пришлось. В ужасной спешке и неразберихе. Кого-то из малявок загребли органы, некоторые старше десяти тоже попались. Даже сегодня думать больно о тех, кого вернули в их адские семейки или приюты, откуда они добровольно и мало сказать охотно слиняли. Хакс занял позицию главного и по старшинству, и по своим знаниям-умениям. Прирождённый командующий! И как показали полтора года его «правления»… Господи! Неужели уже столько времени прошло! Как показало время его «правления» он справлялся со всем на ура. Так все считали. И по справедливости.
Никто ведь не видел, что при неудачном улове, он отдавал всю еду им, себе оставляя либо крохи, либо вообще ничего. Что ж… Теперь настал мой черёд как следует недоедать. Это голый факт, никакой жалобы. Меня никто не принуждает, как и Хакса, это только наш с ним выбор, другой лидер пусть поступает по-своему. Сытым ты не будешь никогда, зато та самая радость, какую я не видел в доме Соло… Неправда. Видел когда-то, но уже не помню. Та самая радость в такие моменты заполняла с головой. Не пустой желудок — только сердце. Видеть довольные лица своей маленькой разношёрстной семьи точно лучше, чем нажираться, наблюдая, как кругом один за другим дохнут сначала мальки, а потом и те, кто покрепче.
Я уже давно не смотрюсь на себя в зеркало. Зачем? И так помню всю картину: неказистый, с чёрной шапкой немытых растрёпанных волос, носатый, глазастый, губастый, ушастый. В общем куда не ткни пальцем — один большой кожаный недостаток, натянутый на тяжёлый череп. Хаотичная россыпь родинок точно разбрызганные чернильные кляксы — ещё одна «радость». Вряд ли худоба или впалые щеки могли испортить такую картину, разве что слегка приукрасить. Нос не уменьшится, губы не станут менее пухлыми, и торчащие уши к голове это точно не приклеит…
Лёгкий мороз стал крепчать, а ветер резко усиливаться. Но шарф он забрал у меня ещё раньше. Я и не заметил. Проклятый пожар в груди, чтоб его! Внизу под мостом шарфа нет, рядом тоже не видно. О, нет! Ошибся. Висит, колышется на дальних перилах. Скользко как, зараза! Но ведь любимый, чёрненький! Придётся всё-таки осторожно перелезть…
— Эй-эй! Парень! Стой!
Езжай дальше, куда ехал, придурок!
— Вернись! Давай поговорим!
Да мне пока рано вниз, своё ещё не отслужил. В другой раз. Комитет жизни пока ставит мне на сердце штамп “годен”, наделяя всё тело небывалой ловкостью в момент, когда оно вымотано долгим истошным криком. Просим обратно в строй, Кайло!.. Нет, идиот-болтун всё-таки лезет следом! Ладно, свои плюсы тоже есть…
