— Ещё скажи, что ты раскаиваешься, и тогда, будь уверен, я засмеюсь в голос! — гулко хохотнул Сноук, заставив меня поморщиться.

— Вы меня не знаете, — я принялся перерезать нити его уверенности во мне, но они магическим образом, как это всегда бывало, вновь вырастали, подобно вездесущим живучим сорнякам, от которых так просто не избавишься. — Только факты, из которых вы вольны слепить кого угодно в своём воображении, но не только не меня настоящего.

Я кутал от чутких глаз и ушей этого человека своё всевозрастающее сомнение в себе тонкой вуалью бравады и оскала, сквозь которую он — я это чувствовал кожей, — видел своими блекло-голубыми глазами неумело припрятанную истину. Правду, сокрытую от него столь же надёжно, сколь и ребёнок, «спрятавшийся» забравшись под одеяло.

Общаемся мы с ним относительно не так давно, но уже сейчас, по прошествии каких-то пяти месяцев, я чувствовал, что эти нити начинают превращаться в плотные и упругие жгуты: мы общались даже тогда, когда я этого не особо хотел. Те со временем укрепятся, став канатами: я слушал его жадно и эгоистично, охотно пропитываясь его знаниями и уверенностью в самом себе, и в том, как устроен этот мир. И канаты, наконец, в один день станут нашими цепями, перекусить которые без того, чтобы сломать себе зубы, не сможет ни один из нас: Сноук отчего-то не замечал, в отличие от меня, во что он позволяет себе вовлечься. Я пока не давал себе ответ, что значат эти встречи для меня, но уже подмечал, что значат эти встречи для него. Что-то большее, чем он ожидал получить от них изначально, большее, чем-то, что привлекло его во мне, большее, чем он привык получать и давать людям…

Уже тогда, в восемнадцать, меня страшила крепость нашей устанавливающейся с ним связи, но и изголодавшийся по тому, чего никогда не знал — разговору со взрослым если не на равных, то по душам — не наслаждаться ею я не мог.

— Я не верю в непонятых людей, — потянул он струну на себя. — Всех кто-то так или иначе понимает, в той или иной мере. Другое дело, что иные, увы, не способны принять ту близость и доверие, что возникает от подобного. Бегут от этого сломя голову, как от огня. Ты показываешь себя сильным человеком, Кайло. Будто бы и вовсе не напуганным. Однако, я смотрю на тебя сейчас, и что я вижу? Последние языки давнего пламени всё ещё лижут тебе пятки.

— Так по-вашему я чего-то боюсь? — я прекрасно знал, что он так не считает. Что я действительно выдерживал достойно, так это борьбу со страхом в стенах этого «дома». Закалённый улицей и годом в детской колонии, я ждал, но так и не встретил здесь чего-то действительно устрашающего. Справедливости ради, отчасти, благодаря именно Сноуку…

— Из тюремной жизни, возможно, и нет, — кивнул он. — Учитывая, что от домогательств я тебя уже огородил, а физической боли ты не боишься, тут немногие страхи остаются тебе на выбор.

— И какому же из них я подвержен? — я обернулся через плечо, чтобы увидеть степенный взгляд, направленный на других заключённых, занимающихся кто чем.

— Ты не знаешь ответа или хочешь услышать его от меня?

Я крепко призадумался, о чём, чёрт возьми, твердил этот добрый самаритянин. Какой к дьяволу у меня есть страх, когда последние полтора года я только тем и занимался, что искоренял их в себе один за другим?

— Я не знаю. Скажите.

— Ты сам поймёшь о чём я, как только поборешь его, — выдал он в своей излюбленной, бесящей меня манере.

— Как я могу побороть то, чего не вижу? О чём не знаю?

— О, ну, конечно ты всё прекрасно знаешь, Кайло! — он с отеческой улыбкой хлопнул меня по плечу с силой и цепкостью удивительной для его лет. Иногда я был уверен, что дряхлым он был только с виду.

— Так я, выходит, сейчас придуриваюсь перед вами?

— Ты пока не в силах докопаться до своего страха, корни которого лежат слишком глубоко. Ты скован и ослеплён своим прошлым. Я же хочу освободить тебя, указав путь в будущее. Негоже такому парню, как ты, до сих пор жить по детским законам. Пора уже научиться играть по мужским правилам, по-взрослому.

— Вы правда верите, что я решусь играть вслепую?

— Ты уже решился на это однажды. Когда сбежал из дома, не зная уличных правил. И то, как прошёл сегодняшний визит твоей матери, как нельзя лучше демонстрирует тебе верность моих слов. Ты смог оставить позади то, что годами мучило и изводило тебя. Теперь ты страдаешь от тоски по людям, которых, возможно, и в живых уже не осталось.

— Я в это не верю, — отвернулся я, желая тотчас встать и уйти, но цепкая лиана неподвластных мне истин, так и держала меня привязанным ко скамье.

— Это не аргумент. Вера тут не при чём, ведь ты волен верить во что угодно: лучшее, худшее, что могло случиться с твоей утраченной семьёй. Но однажды ты будешь достаточно смел, чтобы верить одной лишь реальности, а не страхам, надеждам и домыслам…

Мне показалось, что он хотел продолжить, но отчего-то передумал. Я вновь обернулся и наткнулся на сожаление, смотрящее мне в душу. Так мог смотреть разве что я сам, взгляни я в зеркало, но я смотрел в глаза другого человека. Поразительно…

На сердце внезапно потеплело, и я потянул ко всезнающему костру, тихо горящему возле и для меня, свои онемевшие от людского холода ладони.

— Я не знаю, какова на сегодняшний день их реальность. Вы правы: они могли не выжить или выжить, оставаясь и по сей день на улице, или же их всех до одного переловили тогда и рассовали по домам…

— Ты всё ещё не понимаешь, — осторожно прервал меня Сноук, сохраняя неуютную правду в сочувствующем взгляде: — Я говорил о вере в собственную, твою, реальность, а не всех их. Ты сравнительно спокойно существуешь в стенах тюрьмы, если говорить о комфорте и боязни чего-либо, но всё ещё мечешься точно раненный зверь, лишь оттого, что не в силах принять одну единственную данность.

— Не произносите этого! — попросил я, дойдя до главной мысли, и не желая её ни принимать, ни слышать.

— Ты один. И именно на этом поле растут все твои страхи, надежды и домыслы. Не о жизнях тех, кто тебе однажды был дорог. Ты не знаешь, доживёшь ли до окончания своего срока…

— Никто не знает, доживёт ли он.

— Неправда. Я знаю, что пройдёт одиннадцать лет, и я выйду на свободу.

Спорить, что уверенность ещё не есть знание, я не стал, влекомый новым разящими истинами.

— Ты уповаешь на встречи в своей жизни, которые могут так и не состояться, на эмоции от них, которые тебе, вероятно, и не доведётся испытать. Надеешься на абстрактное лучшее, что-то, что поможет тебе пережить все эти годы. Вот только реальность такова, что чудес в ней ничтожно мало. Я тебе помог, когда тебя исколошматили в душевой и поставили раком, а ты помог мне в столовой с той косточкой в горле. И после этого ты упорно продолжаешь верить не в людей, а в безликое чудо? Что касается домыслов — тут всё ещё плачевней. Не знаешь, что ждёт тебя завтра, и не желаешь даже набросать примерный план. Ты ходячая растрата безудержной энергии, бьющей фонтаном во все доступные направления. Думаешь, град ударов, который ты призываешь на свою голову, способен встряхнуть тебя, точно выбить пыль из залежавшегося коврика? Друг мой, с такими «высокими» запросами долго ты тут не протянешь… Молодость продлиться недолго, и раз уж тебе суждено провести часть её в этих стенах, то не лучше ли потратить драгоценное время с пользой? Тебя учат здесь играть по правилам, но ты достаточно силён для того, чтобы их устанавливать. Не научишься этому здесь и сейчас, и с чем ты тогда выйдешь? Какой багаж знаний рассчитываешь отсюда унести? Как махать кулаками и тот лепет из книжек, что ты читаешь? Брось! Вновь вопрос реальности, где тебе пригодится куда больше знаний и сил, нежели ты сможешь почерпнуть из потасовок и времени в стенах здешней библиотеки. Признайся уже, что ты получаешь от устраиваемых драк, кроме гематом и рассечений?

Увлечённый голосом, шёлковым касанием зализывающим раны на сердце, я смотрел перед собой рассеянным взглядом, утопая в увядающей зелени истоптанного газона.