— Боже, каких сил, Бен? Ты же…
— Я же последние полтора года на многоразовом питании, обут и одет по погоде, имею свою кровать с матрасом, одеялом и подушкой, и тапочки. Имею в свободном доступе сотни книг, навёрстывая всё, что упустил, не учась в школе, телевизор, задний дворик с лужайкой для баскетбола, качалку, душ, друзей в конце концов.
— Д… Друзей? Каких друзей, Бен?! — пролепетала она ошалело. Так, словно мне было не дозволено заводить здесь никаких знакомств, а я, глупец и чудак, вдруг взял и научился говорить со зверьём по-звериному. Чему здесь можно удивляться, если я был вынужден выживать в одних с ними клетках?
— Обычных друзей. Немножко врагов. Почти всё, как и на воле, — я скучающе оглядывал помещение, не желая касаться взглядом чужих слёз.
— Бен…
— Хватит повторять это имя, здесь его никто никогда не слышал. Я и по бумажкам давно уже Кайло Рен, помнишь? — конечно она всё помнила. Копы тогда так и не вытрясли из меня настоящего имени, как и не нашли моих родителей до суда. Записав Кайло Рена в преступники, никто не стал возиться с документами, когда всё разрулилось, и появились некие Хан и Лея Соло, чтобы взглянуть на нашедшегося вдруг сынка, сидящего уже который месяц в детской колонии.
— Это твоё имя…
— Как скажешь, — вновь поторопил я её, не желая обмусоливать одно и то же, и надеясь услышать из маминых уст хоть что-то стоящее.
— Бен, что за друзья? Здесь нельзя ни с кем дружить.
— Да? А что тогда можно?
— Общаться, — нашлась она, да и то, поморщившись.
— Окей. Тогда назовём моих друзей членами разговорного клуба на свободные темы, так тебе будет удобнее?
Но удобнее от моего остроязычия мамуле не стало. В который раз уже захныкала.
— Что ты хочешь получить от этих встреч? — принялся топтаться я на нашей общей любимой мозоли, надеясь, что делаю это в последний раз. — Удовольствия и счастья они тебе, очевидно, не приносят. Тогда зачем всё это? Связь матери со своим сыном? Брось. Это давно уже не про нас, имей мужество признать это. Ты потеряла меня не после суда и приговора. Так что не мучай себя, мам. Ещё и так. Пожалуйста. Тебе с лихвой хватает отца, ни к чему стараться взвалить на свои плечи ещё и такой груз, как я. Я сам о себе позабочусь, поверь. Три с половиной года пройдут быстро — оглянуться не успеешь. Я выйду, и вот тогда мы с тобой и встретимся и поговорим, как следует, хорошо? Где захочешь: в кафе за чашкой чая или на улице в парке на скамье. Но до тех пор…
— Рен! Время! — крикнул нам охранник.
— … до тех пор оставь меня и свою совесть в покое. Ты мне не должна ни один визит, и что не менее важно: мне это не нужно. Иди домой и займись своими домашними делами. А меня, прошу, вычеркни из этого списка. Люблю тебя, — я хотел традиционно завершить разговор фальшивым касанием ладоней через перегородку, но видел, что новый поток слёз и без этого жеста уже не за горами, и просто повесил трубку.
Лея следила за мной до последнего: как я встал, подошёл к двери, повернулся спиной, безымянные руки заковали меня в наручники, открыли дверь, вынудив расщедриться на прощальную полуулыбку, и увели из помещения.
Оказавшись в камере, через десять минут самоедства, я из неё снова вышел, подчистив грязные уголки совести: время прогулки на свежем воздухе. Там, под лучами теплейшего осеннего солнца, в доброй компании, я смог расслабиться после неприятного монолога.
— Как прошло? — хриплый чуткий голос не заставил себя ждать. Сноук сел рядом со мной на короткую скамью, вольготно и по-свойски облокотившись о стол позади неё.
— Великолепно. Она разрыдалась, но меня, вроде, услышала. Надеюсь, отвяжется наконец.
— Надеешься?
Склонившись корпусом вперёд и опираясь о расставленные колени локтями, ответы я выдавал сквозь преграду сложенных в замок пальцев, склонившись головой влево, чтобы собеседник слышал меня.
— Я объяснил ей всё, как вы и предлагали. Я не знаю её достаточно хорошо, чтобы быть уверенным в её благоразумии. Возможно, один, максимум пару её визитов придётся ещё потерпеть, но она отстанет.
— Ты взволнован, — констатировал Сноук через паузу, и я обернулся к нему, оставаясь в полунаклоне.
Передо мной был простой старик, внушительного вида жизненной потрёпанности. Вечно не торопливый и спокойный в своей увядающей силе и не увядающей власти настолько, что многие здесь обходили его стороной, не желая якшаться даже по мелким делам. Мне же повезло привлечь его внимание тем, что в один день я спас его в столовой от самой дурацкой смерти — он подавился дрянной косточкой. Хотя и прежде он зачем-то приглядывался ко мне, держась на расстоянии. А так, наверное, судьба свела — не иначе!
Из статей ничего особо страшного в сравнении с деяниями местного контингента не имелось — организованная преступность. Звучит внушительно, но, насколько я слышал, на деле всё было не столь масштабно, как можно было подумать. Слава его уже давно померкла, так что мало кто мог внятно объяснить, откуда идёт всеобщий страх перед этим человеком. На инстинктивном уровне и я его побаивался в начале, избегая пристального и мало чем оправданного внимания к своей персоне, но не так страшен чёрт, как его малюют.
— А чего вы ждали? Что я буду сидеть перед ней, точно кол проглотив? Она приходит увидеть Бена Соло. Пришлось отсыпать ей хотя бы горстку эмоций.
— Она и её не заслужила, — сказал он с королевской уверенностью и презрением. — А ты совершенно напрасно сомневаешься в своей способности судить об её реакции.
— Сколько мы уже общаемся, а я до сих пор не понимаю, откуда вы берёте такие выводы. Я всё доходчиво объяснил ей, но это не значит, что я могу предвидеть её ответ.
— О, ну конечно можешь, Кайло! — расслабленно протянул он, словно скидывая карты в настольной игре. — Уж кого-кого, а свою мать-то ты точно в силах понять от и до, иначе как ты собираешься жить дальше?
— О чём вы?
Водилась за Сноуком такая дурная привычка, на первых порах знакомства часто выводящая меня из себя — не договаривать или говорить загадками. Вроде и не сказать, что он умничал в такие моменты — было бы перед кем! Несмотря на то, что у него имелся круг так называемых сторонников и доверенных лиц, беседы мы с ними вели всегда один на один. Так что, скорее, он мудрствовал, оставляя мне клевать крошки, отсыпанных им жизненного опыта и знаний. Сейчас же он расщедрился на то, что сам собрал просыпанное и принялся кормить меня, нерадивого птенца, с ладони.
— Они с отцом не нашли тебя тогда, когда ты жил на улице. По-твоему что-то изменилось сейчас?
Я тщательно пережёвывал пищу для ума, но всё ещё не догонял, о чём он.
— Ты для них потерян, Кайло, — положил он мне в рот последний кусочек житейского пазла, тщательно раскрошив, чтобы лучше усваивалось. — Ты желал потеряться, и это случилось. Ты знал их обоих слишком хорошо, что рассудил так, как рассудил в свои тринадцать. Подобные решения отличаются особой продуманностью.
— Вам откуда знать?
— Не рычи, — пропел он со смешком, точно бросал обглоданную кость толпе голодных псов, лающих у его ног. — Не все люди, что способны тебя понять и принять, шли по жизни тем же путём, что и ты. Было бы превеликой глупостью с твоей стороны, останься ты на уровне беспризорника, верящего только таким же, как ты сам. Мир куда больше, чем твоя разбредшаяся волчья стая.
— Я давно уже не ребёнок!
— Да. И потому понимаешь, что всех здешних обитателей привели сюда разные тропы, которые не стоит даже браться сравнивать. Я не могу сказать, что знаю больше твоего, лишь оттого, что старше тебя — я знаю нечто иное, отличное от твоего багажа. Это я могу утверждать наверняка, так как шёл по жизни тропою… более широкой, нежели ты. Хотя, признаю, что ты на своём пути держался весьма достойно! — закончил он мысль, смакуя её и одобряя что-то во мне, чего я сам в душе сторонился.
— Убийство человека — это вы называете «держался достойно?» — фыркнул я и отвернулся, подставив лицо сентябрьскому солнцу.
