Глядя в мрачный потолок, я просил прощения у каждого из них за то, что меня нету рядом, чтобы что-то отдать, снять с себя, снабдить порцией еды и питья, помочь найти источник тепла и света. Просил прощения за свою невозможность поделиться всем тем, что я вдруг заимел и чего им всем катастрофически не хватало; за то, что мне самым странным образом выпала лучшая доля, чем им. Да, знаю, я вроде как отбываю тут наказание и радоваться мне этому не положено, но как тут не будешь рад, если вокруг тебя есть практически каждая физическая потребность в шаговой доступности, будь то пища, вода или тепло? Совесть грызла за то, что я оставил всех тех, кому это нужнее, где-то там, в ветреной снежной ночи, без еды, крова и поддержки. В моей жизни всё определилось на годы вперёд, а они по-прежнему были брошены на произвол судьбы, не зная, что ещё заберёт от них грядущий день, а на что, если повезёт, расщедрится.
Так, час за часом, день за днём, неделя за неделей я учился жить со своей беспомощностью, недееспособностью и оторванностью от привычной реальности и от самых близких людей…
Я — дикий цветок! Полевой сорняк, растущий там, где ему угодно, переживающий любые суровые погодные условия! Но никак не то растение, в которое меня превращала система — комнатный кактус, что по графику подкармливают, поят и умывают солнцем! Я сам должен был о себе заботиться, а не принимать с сытой покорностью всё готовое, к чему всё и шло, к чему меня приручал каждый новый день. Благодаря питанию и физической активности моё тело волей-неволей возвращалось в нормальное состояние, силы всё пребывали… Но что толку от них, если их некуда направить? И здесь я лукавлю, конечно. Позже я ещё как их направил!
Вся та появившаяся, совершенно бесполезная, неиспользуемая энергия фильтровалась мною в беспричинную на первый взгляд агрессию, которую я выпускал, вкладывая в бунты и потасовки, разжигая огонь в своей чахнущей без духовной пищи душе. Жить спокойно в тепле и сытости у меня не получалось, сердце тянулось к тому образу жизни, к которому привыкло всё тело — дискомфорт, грани которого притупляются постоянными лишениями, да зудящая перманентная боль — ещё одна моя матушка наравне с улицей. Лишь в её радушных объятиях я чувствовал себя, как дома. С ней одной я оказался способен по-настоящему стойко идти по жизни.
Все драки и конфликты, в которые я вовлекался вне зависимости от имени их зачинщика, проходили для меня жизнеутверждающе. Шум и гам выбивали напрочь какой-либо страх, людские крики перекрывали собою внутреннее отчаяние, заглушали зов сердца, что по-глупому, почти по-детски, тянулось ко всему недосягаемому. Отчасти, я подстрекал остальных к чему-нибудь запрещённому или бросал вызов потому, как считал, конфликты с ребятнёй и местным начальством могут подготовить меня к жизни во взрослой тюрьме, но должен признаться, что порою во мне говорила одна голая озлобленность, не ищущая для выхода причин и оправданий. Та горячая речь, исторгнутая мной в порыве гнева и обиды на больничной койке, затронувшая что-то одновременно хрупкое и жестокое не только в сердцах выслушавших её тогда людей, но и во мне, подняла на поверхность нетронутые до того момента, дрейфующие где-то на глубине сознания истины. Неожиданно, я тогда напомнил самому себе имена настоящих виновников всех детских трагедий, и с тех пор уживаться с лицами, так или иначе причастными к букве закона, позволяющей им оставаться равнодушными, я перестал.
Говоря Рей, что с трудом нахожу хорошее в этой жизни, я нисколько ей не солгал. С её уходом делать это мне становилось сложнее день ото дня. Окружение напоминало всё чаще о плохом: о людских грехах и пороках, о том, как часто люди оступаются и катятся в пропасть, когда рядом нет ни одной руки — пусть даже детской ладошки! — что удержала бы от падения. Вокруг меня подростки, чьи деяния соизмеримо страшны, как и их оскалившиеся против злого мира души. Я не хотел быть похожим на них, не хотел причислять себя к им подобным. Мне претила мысль, что моя внутренняя чернота, препятствующая раскаянию за совершённое преступление, как-то влияет на внешний мир, тем более, что началось-то всё извне — мир принёс мне всю ту боль, которой я так охотно направо и налево делился с окружающими, способными если не понять, то как минимум разделить её. Сам себе опротивел? Виновен! Но не выплёскивал бы наболевшее наружу — тогда бы точно подох, отравившись собственным, впрыснутым горькой долею в кровь ядом.
К моменту моего перевода на «новый уровень» я успел заработать себе репутацию неисправимого бунтаря, злостного задиры и вечного драчуна. Разумеется, на новом месте тут же нашлись субъекты, желающие проверить меня на прочность, и я не оставил их разочарованными. Лёжа избитым на полу, я раз за разом, без единого исключения поднимался и встречал новый град ударов ровно до тех пор, пока не терял сознание. Пусть не думают, что раз я — пока! — слабее них, они могут растоптать меня вот так, прогнув под себя физической силой. Чем угодно — только не этим. Тело отболит и перестанет, а до болящей и без их участия души, их кулаки были не в силах добраться…
…К слову о ней и о том памятном разговоре с Леей, случившимся в начале моего пребывания в стенах, которые позже я назову очередным домом. И это вовсе не громко сказано. Если улица была матушкой, ведущей воспитательные беседы задушевным холодом и голодом, то зона становилась самой настоящей мачехой для такого отморозка (во всех смыслах), каким был я, всегда имевшей лишнюю поварёшку стряпни, готовая насытить не едой, так жестокосердием. Сильный воспитательный эффект оказывают оба места — как ни старайся (а я и не старался), огородиться от их влияния практически невозможно. Мне вообще везло по жизни в этом плане: каждый дом, чем бы он ни был обязательно чему-то учил меня, давал развитие и новое дыхание; отнимал силы и при этом просил меня идти дальше.
Что ж… Вот он, я, дорогая мамуля! Твой падший гнида-сынок. Запертый в четырёх стенах, но всё ещё бредущий куда-то. Куда именно? На сегодняшний день горизонт был сокрыт от меня плотной звуковой завесой, состоящей сплошь из гула голосов, гудения сигналов открывшихся и закрывшихся камер, перезвона цепей и наручников, да человеческой брани на каждом углу. Так и какой ответ в таком случае напрашивается? Думаю, что «в никуда» — самое точное и нисколько не расплывчатое определение. Тюрьма — не обязательно самое страшное место на земле, но свою функцию она выполняет отменно: сознание не видящего, что находится там, за её стенами, со временем играет злую шутку. Вчера ты тосковал по прошлому, сегодня — не видишь для себя будущего, а завтра… Завтра ты ставишь под сомнение реальность вне этих стен: есть ли вообще жизнь вне этого порочного круга? Как иначе, если ты каждый божий день сосредоточен не на жизни, а на одном лишь выживании?
Стоило мне, стряхнув с души груду всех этих несладких вопросов, сесть перед матерью по ту сторону пластиковой перегородки и взять в руки чёрную телефонную трубку, как она, окинув меня, её восемнадцатилетнего разукрашенного раскрасавца-сынка взглядом, тут же разрыдалась.
— Время визита ограничено. Заканчивай побыстрее, — попросил я, решив отвадить её внимание от синяка на скуле и разбитой брови. — Если ты из-за волос так убиваешься, то ради бога! Тоже мне, утраченное богатство! — фыркнул я и провёл рукой по стриженной голове. Лея старалась успокоиться, но взгляд её всё цеплялся за неправильные краски на моём лице, да густой, ровный ёжик на голове, перескакивая с него на шрам через глаз и щёку. Я напомнил ей: — Про это я тоже рассказывал, ты же помнишь, что он у меня был ещё до всего этого? Просто успокойся и скажи, что хотела.
— Бен…
Я терпеливо ждал продолжения, но матушка, едва утерев слёзы и сопли, вновь заплакала — настолько невыносимо ей было видеть меня. Как была всю жизнь мазохисткой, так и осталась! Ничуть не изменилась. А жаль…
На нас стали коситься другие посетители и заключённые.
— Ты пришла увидеть меня и только. Я понял. Что ж — вот он я. Жив, здоров, полон сил и энергии.
