Новой раной, забыть и залечить которую я бы ни за что не согласился, стало для меня прощание с моей Рей.
— Почему ты уходишь?
— Так надо, Рей, — формулировка отвратительная, но я, во-первых, не знал, с чем её оставить, какую сказку во спасение скормить напоследок, и во-вторых, я правда верил в эти слова. Так надо. Это было всесторонне закономерно, хотя душу всё клевало чувство, что со мной поступают несправедливо. Выкричав всё в лицо полиции, я подуспокоился и остыл. Как и прежде, это всего лишь их работа, а я достаточно взрослый, чтобы понимать, что я натворил и с чистой совестью ни в чём не раскаиваться. Я не одобрял убийство, как действие, не упивался своим «подвигом». Но раз для того, чтобы обществу было спокойнее рядом со мной, я должен был отдалиться от жизни, как было предписано, так оно и будет. Здесь всё ощущалось почти также, как и в случае с родителями. Я их понимал, но был бессилен в том, чтобы повлиять на что-либо. Сейчас я понимал, что гласит буква закона, и вновь не в моей власти было что-либо изменить.
— Я не хочу, чтобы ты уходил, — запищал мой динозаврик. Здоровый, тёплый, с розовым румянцем на щеках, вовсе не от мороза, а от лечения и нормального питания в течение последних пары недель. Казалось, что и личико Рей округлилось, как и подобало всем детям.
Только что я закончил закручивать ей на голове три пучка, которые я ей задолжал, если вспоминать то, что я был тем, кто нарушил эту красоту в первый раз. Вот, теперь я вернул ей этот долг, оживив напоследок память об её матери, подарившей ей нечто рукотворное, ставшее частью неё. Я улыбнулся довольной девочке, глядя на задорный гребешок на голове, и, спустившись следом к зелёным с рыжинкой глазам, в которых сквозила благодарность и тоска.
— Мы ещё увидимся, малыш.
— Когда?
Я отвернулся, смутно представляя себе, как бывший зэк ступает на порог приюта и просит встречи с его постоялицей, которой тогда будет уже тринадцать лет.
Что же тебе сказать, любовь моя? Не хочется пугать тебя ещё больше наворачивающимися на глаза слезами. Что же тебе сказать? Что?..
— Я люблю тебя, Рей. Никогда в этом не сомневайся, хорошо?
Она кивнула и тихо заплакала вместо меня. Я утёр слёзы с розовых щёк шершавыми пальцами. Видите? Сама ум и чуткость! Она всё чувствует и без слов — я ухожу от неё надолго. В идеале, конечно, в двадцать два я мог бы забрать её из приюта, но кто мне потом её вот так отдаст? Одноглазый парень с отсидкой, без среднего образования и гроша в кармане. Хорошо, если дворником или грузчиком потом на работу возьмут, а я уже задумываюсь, как буду кормить не себя, но моё подрастающее солнце. Нужен ли я буду ей таким? Могу ли я не сомневаться в её любви? Смею ли сомневаться? Должна ли моя грязь соседствовать с её чистотою, а грубость дружить вместе с лаской? Вспомнит ли она обо мне через пять лет?
— Если уходишь — тогда вернись! — прохныкала она мне в плечо, обнимая меня, присевшего на одно колено, за шею. — Я тоже тебя люблю. Навсегда.
— Я вернусь, Рей, — пообещал я, хлюпая носом, не в силах побороть дрожь в губах. — Обязательно вернусь, слышишь? — я мягко отстранил её от себя, заглядывая в своё заплаканное отражение в её блестящих болью расставания глазах. — Пообещай мне кое-что, хорошо? — она кивнула, смахнув пару прозрачных капель с пушистых ресниц. — Я хочу, чтобы ты больше никогда не плакала обо мне, ладно?
— Но…
— Дослушай, Рей, пожалуйста. Я хочу, чтобы ты радовалась и улыбалась… так много, как только сможешь. Чтобы ты веселилась и не унывала, потому что ты живёшь в мире, полном чудес. Ты умеешь то, что мне даётся с трудом — находить прекрасное в каждом дне, — не знаю, какими силами я вообще стоял сейчас перед ней, да и дышал так, что мог говорить сквозь душившие слёзы. — Когда мы снова встретимся, ты расскажешь мне обо всех радостях и чудесах, что ты видела, хорошо? — теперь мой динозаврик кивнул уже бодрее. — И чем больше их будет, тем лучше. Ты сможешь быть счастливой, Рей, — я не знал, но искренне верил в это, — ты сможешь! — я притянул её к себе и поцеловал в солёную мокрую щёку. Картинка повзрослевшей Рей всё ещё не была видна мне, но вера в её свет, способный и без моей помощи разогнать все облака и тучи, приглушала собой даже боль разлуки. Я не мечтал ни о чём в этой жизни, кроме как защищать это чудо в моих руках, чей жизненный потенциал был огромен и нераскрыт. Чья тяга к жизни в любом её проявлении была колоссальной и неутолимой. Рей была сильной. И станет ещё сильнее. Но уже без меня…
— А сколько мне будет лет, когда ты вернёшься?
Тринадцать. Давай же, ответь ей! Тринадцать! Ну! Пусть ждёт, пусть знает, пусть верит! В тебе веры мало, так пусть она верит за вас двоих!
— Не живи ожиданием, Рей.
Пересилив себя, груз надежды я решил нести только на своих плечах; возможность встречи и сомнение в ней же — что камни на сердце. С чего я вообще взял, что проживу эти пять лет?
— Я приду только тогда, когда ты перестанешь меня ждать, ты понимаешь?
— Нет, — нахмурилась она.
— Время будет идти для тебя своим чередом. Я — лишь часть твоей жизни, которую ты должна оставить позади. Не думай обо мне слишком часто, но изредка не бойся вспоминать... Как мы смеялись с тобой, как я рассказывал тебе сказки... Как мы играли с тобой на старом рояле. У тебя будут новые друзья, и с ними тебе тоже будет…
— Я не хочу новых! Я хочу, чтобы ты остался!!!
Всё-таки детское сердце не выдержало и, разрыдавшись в голос, Рей вцепилась в меня так, что и через пять минут моих уговоров и утешений её оттаскивали, буквально отдирали от меня сотрудники приюта, подарившие нам эту последнюю перед моей дальней дорогой встречу, точно исполнив последнюю просьбу умирающего. Да... Не так и далеко от истины.
— Кайло!!! — звала она уже где-то за спинами чужаков.
— Всё будет хорошо, Рей! Просто живи! Слышишь?
— Кайло!..
Один из воспитателей уносил её всё дальше и дальше от меня, пока эхо её крика звоном отдавалось от стен, плавно затухая в опустевшем коридоре…
Я шёл прочь, ведомый под локоть, на ватных ногах, несущих меня в места не столь отдалённые, пока моё сердце рыдало всю дорогу до приюта, по прибытии всё ещё заливая его стены новыми красками детского горя…
====== Глава 9. Мои встречи. ======
Всё-таки случившийся разговор с отцом и матерью в тот тоскливый период ясно показал, что толком-то сказать нам друг другу после четырёхлетней разлуки нечего. Хмурый отец с виду нисколько не удивился тому, где мы с ним встретились — в детской колонии, хотя с его слов он всё же не думал, что я паду так низко. Я ему нахамил в ответ молчанием: большей правды, чем равнодушие, я дать ему не смог. С причитающей матерью я расстарался на одно неловкое объятие и уверение, что всё со мной будет нормально, во что правда тогда верил. Больше запомнилась наша с ней встреча через полтора года, уже во взрослой тюрьме, но о ней чуть позже…
Касаемо «славных» деньков в моём новом «доме», первое время было жутко тяжело, и вовсе не из-за дурных людей или условий, как можно было ожидать. Я был окружён самыми обыкновенными подростками от четырнадцати до семнадцати лет, а бытовые условия были более чем приемлемыми, что даже комфортабельными. Но в этом и крылась загвоздка. Первые сутки в тех стенах прошли для меня совершенно спокойно: за день я с кем-то успел вполне себе вежливо и сдержанно познакомиться, ни с кем из задир не подраться, и даже с любопытными назойливыми носами, выспрашивающими, откуда у меня такой «крутой» шрам, я не стал вступать в конфликт. И только лёжа ночью в своей кровати, накормленный, ухоженный, побритый и причёсанный, после душа, зарядки и вечерней прогулки, за которую нисколечко замёрзнуть даже не успел, в тепле и сытости — я весь измучился так, как никогда, если не считать тех дней в больнице после вынужденной ночёвки под открытым небом.
Не в силах уснуть, я терзался мыслями о рыдающей Рей: смогла ли она успокоиться и принять неотвратимость разлуки? Но с ней я хотя бы успел попрощаться… Совершенно по-особенному для меня открылась тогда моя любовь и привязанность к остальным членам моей утраченной семьи. Тогда, на морозе, я поклялся, что если выживу, то обязательно найду их всех до единого, чтобы вскоре оказаться в месте, где был не в силах сдержать клятву, вынужденный беспомощно гадать об их судьбах и дорогах. Где они? Что с ними? Кто смог тогда удрать? Кого, как и нас с Рей, загребли копы? Был ли кто-то, кто, как и я, прошёл по грани жизни и смерти в ту ночь и, не устояв на краю, переступил её? Справится ли По с возложенными на его плечи обязанностями? Простит ли меня за перекладывание ответственности, едва ли посильной кому-либо из нас — ныне здравствующих и давно ушедших?
