Жалею ли я, что ушёл от вас? Жалею ли об огне у меня в груди, никогда мною не желаемом? Быть может оттого мне и достаётся столько холода, мир просто хочет мне помочь, а я упрямлюсь? Закон равновесия во вселенной? Жалею ли я о том, что одна маленькая безвинная девочка смогла совершить невозможное, пробравшись с лёгкостью и детской непосредственностью сквозь все языки пламени к самому высокоградусному эпицентру, и, умудрившись не обжечься, сдула, смела, истребила своим игривым смехом, тонким голоском, чудной причёской и добрыми, взывающими к полузабытой доброте глазами, все старые несчастья, подчистив все следы их пребывания в моём сердце. Все следы, до последнего.
Да, именно так, мама. И ты, услышь, отец. Не хочется говорить, что прощаю вас, но скажу вам нечто поважнее: теперь, сегодня, сейчас — я вас понимаю. Хотели или нет, но вы породили на свет одну мятущуюся душу, иметь которую я счастлив. Без ожогов, оставленных вами, я бы и не выжил на улице, не боролся бы и не сопротивлялся, не соглашался и не уступал бы так, как я в итоге делал. Я живой. Я всё ещё ваш сын. И я всё ещё люблю вас.
Мир, прошу тебя. Знаю, ты собираешься вскоре избавиться от меня, и поделом. Но я молю тебя об одном — дай мне эту ночь! Со слезами пусть не на глазах, но в сердце, прошу тебя: я ещё не всё тебе отдал. Позволь передать мой последний дар человечеству, спящему точно в детской колыбели в этот миг у меня на груди… его. Моё тепло.
====== Глава 7. Моё счастье. ======
Свежесть, бьющая в нос, пробирала до самого нутра, нежно касаясь и ближайших уголков памяти, осматривая их точно убранную прихожую, и осторожно вздымая пыль из уголков давно запертых кладовых. Чистые, ясные, солнечные, как это ласковое зимнее утро, кристаллы воспоминаний вырастали здесь один за другим… Они оставались передо мной вплоть до момента, когда я открыл глаза, чтобы тотчас сощуриться на ярком солнце, ударившем в глаза. В морозном воздухе сошлись вместе и беспричинная радость, и на поверку не столь редкие добрые дни из детства в доме Соло, наполненном запахами хвои и чего-то сочного и сладкого, и раскадровка родных улыбок — золотые моменты с моей семьёй Рен, наши триумфы и слёзы смеха, растаптывающего боль от неудач…
Собравшийся нежиться на светлой стороне жизни и дальше, я всего на миг, прежде чем обрадоваться, взгрустнул, когда все кристаллы один за другим рассыпались в мелкое крошево былого. Сознание втянулось в реальность.
Утреннее бледно-жёлтое солнце ползёт по голубому небу вдалеке над домами, пока мы с Рей лежим всё на той же крыше в куче снега, выпавшего за ночь. Я шевельнулся, глядя на спящий у меня на груди сугробик. Рей там, внутри, спит точно медвежонок — надо разбудить её, проверить, вдруг и лапу сосёт! Я улыбнулся. На самом деле нам надо спускаться вниз, идти к тому дому, где мы все договаривались собраться в случае облавы. Всё, как и полагается. Но стоило мне избавиться от слоя снега, обнажив черноту куртки, как бугорок на мне внезапно исчез. Я услышал заливистый смех — Рей стояла рядом и, глядя на меня, хохотала так, как никогда прежде, точно выдала лучшую свою шутку тем, что незаметно выбралась из моих объятий, пока я спал. Я хохотнул в ответ, и так, смеясь, спокойно поднялся и отряхнулся.
Утро было дивное! Потрясающая январская свежесть заполняла всё кругом: она была в чистом небе, она была в воздухе, она была между нашими улыбающимися лицами, и она была внутри меня… На сердце больше не было тяжело, точно всю боль за минувшую ночь прибило морозом, и это стало первым, что меня насторожило. Казалось, ночной ветер и снегопад вобрали в себя, в бездонную черноту и мрак весь мой внутренний сор, отходы и шлаки — всё, что лежало на душе, год за годом оседая точно пепел после каждого нового взрыва, уготованного мне судьбой. Я задумался на минутку о родителях… И вновь ничего. Всё помню, но ни огня, ни тревог, ни удушливых сожалений. Что-то здесь не так…
Я бы и дальше проверял сомнительную реальность на подлинность, но мне в висок прилетел мягкий снежок. Мой песочный динозаврик был куда умнее и жизнерадостнее в этот миг, что отдавался ему в отличии от меня, выискивающего подвох, полностью. Я скатал снежок и последовал его примеру. Снег на крыше разлетался в стороны от наших скачущих шагов, пока мы бегали друг за другом и прочь в разные стороны, укрываясь от косых и метких бросков. Меня веселило всё вокруг: малышка Рей, её улыбка, её радость от игры, увлечённость процессом, внимание ко мне, отвечающему ей вопреки обыкновению не кривыми изгибами одного уголка рта, а полноценной улыбкой и хохотом, длиной из детства. Я наслаждался остротой мороза, кусающего нос и щиплющего за щёки. Мне было жарко в нашей игре, и я нисколько его не боялся… Он не убил нас прошлой ночью, а сейчас так и вовсе — дарит бесконечную радость, свежее дыхание, что аж в груди приятно гудит! Он не убил нас прошлой ночью…
Полотно бытия вновь опасно натянулось, пока время споткнулось и замедлило свой ход. Что-то в густом воздухе треснуло, отчего всё тело вдруг разом напряглось, да так, что я не смог пошевелиться.
— Мы выжили! — упрямо пытался я торжествовать, бессильно упав на колени. Рассеянный взгляд просил мир не давать новых причин сомневаться в правдивости этого утра — оно было точно таким, как я его описал — по моим меркам, волшебным. И Рей была…
— Рей? — я огляделся, в панике от того, что её нигде нет, и стоило мне бросить взгляд на край крыши — не дай бог сорвалась! — как я углядел ещё одну потерю. Наших следов на крыше больше не было! Ни единого! Идеально ровный покров, готовый к тому, чтобы его кто-нибудь коснулся, но просящий каждым из своих бессчётных солнечных кристалликов не нарушать его совершенной красоты.
Мне стало до тошноты дурно и до отчаяния холодно. И быстрее понимания, что же с этим дивным миром не так — а мир-то как раз был в полном порядке, — на глаза навернулись слёзы. С усилием, словно решался на нечто невообразимое, я развернулся корпусом, предчувствуя, что причина слёз лежит под снегом позади меня.
— Нет… — выдох оборвался быстро, а вот зрелище перед глазами, принялось сводить меня с ума секунда за секундой, сколько мой взгляд был не в силах сбежать от него, попав в смертельный капкан.
Нетронутый ничьи шагом снежный покров, блестящий на солнце…
Самый край крыши…
Плавный полукруглый изгиб снежной детской могилы.
Сердце задушили невыплаканные слёзы — она там! Бугорок посреди одного сплошного пласта сугроба был абсолютно недвижим!
— Рей! — кости заломило так, словно я всё ещё был жив. Я схватился рукой за грудную клетку, сжав хрустящую материю, пока вторая провалилась в сугроб, а будто бы и в пустоту.
Её нет. Мысль ударила хлыстом, задев каждый нерв ещё сильнее, и я, застонав незнакомым голосом, закрыл глаза. Рука, лежащая на груди, стянула ткань на ней в кулак. Моё небьющееся сердце умирало во второй раз, пока ад на земле ещё только расширял свои бесконечные границы и укреплял свои цепкие, колющие мечами правды объятия. Нас не спасли! Не нашли! Её не нашли! Она не дожила! Она там, со мной! В снегу! Замёрзла заживо!
Я закричал во всю глотку, точно мученик, подвешенный на раскалённом крюке. До ужаса настоящая боль заставляла поверить в то, что внутри и снаружи меня что-то насильно выкручивали, будто стремясь разобрать на детали — сердце отдельно, почки отдельно, печень отдельно, руки-ноги — по сторонам… Крик рвался и рвался наружу, пока я переставал быть собой, разлагаясь на странные, страшные составляющие… Не человек, не разобранный робот — уже субстанция, с трудом способная выдержать своё последнее наказание — просто мыслить. Руки, ноги, голова — ничего больше не было. Бесформенное и уродливое нечто, ощущающее что угодно кругом, но не себя.
Агония всё разрасталась: пространство стали заполнять скользкие змеи, которые я неведомо как старался сбрасывать с себя, страшась укуса, и сильные лапы, старающиеся не то остановить меня, не то задушить так, как есть — мечущегося из стороны в стороны. Господи, сколько раз я должен умереть, чтобы это прекратилось?! Воздух, необходимый для существования мысли во плоти, перекрывал цепкий спрут, охвативший пол лица…
