В момент, когда я намеревался дать себе сиюминутный ответ, будь то да или нет, из ночного свежайшего воздуха вдруг выросла огромная пауза.

Я прислушался: стук моего сердца, мерное дыхание Рей, плавный ветер, кружащий снег, сам снег, пробегающий рядом по сугробу, выбирающий место поудобнее, где бы ему прилечь после долгого перелёта. И только холод оставался молчалив и неизменен, словно и не природою был порождён, а чем-то потусторонним, внеземным и жестоким. Точно проклятие, всей шкурой ощущаемое в немощном человеческом теле. В этот миг мне со всей искренностью не верилось в то, что мороз хоть когда-то отступит и спадёт. Точно он проморозил время или, вернее, моё ощущение времени до самого основания, до сердцевины. Я не солгал, говоря, что не представляю, как долго мы здесь. Я не знаю, во сколько началась облава, как долго я бежал по пустынным улицам что есть мочи, сколько ещё часов или минут до рассвета.

И в следующее мгновение из глаз вновь вытек солёный ручеёк, растворивший снежинки на лице. Я услышал голос холода и пустоты, напрасно открыв глаза. Пейзаж был неизменен — чёрное небо и белый снег, летящий со всех сторон из черноты. «Ты жалеешь» — подсказывала мне пустота тот самый ответ, но я с ней боролся. Только потому что мне дьявольски холодно, я не жалею. Когда за эти четыре года мне было по-настоящему тепло? С Пейдж? С Рей? Нет, не так. С каждой девчонкой и каждым мальчишкой из тех, кого ты окрестил своей семьёй. В таком случае вопрос неверен. Было ли мне когда-либо в их компании по-настоящему холодно? Мог ли я в действительности взять и замёрзнуть, опустив руки и повесив нос, вновь уйдя ещё и от этой семьи, уносимый прочь на своих двоих или ангелами смерти? Нет. Клянусь, если выберусь из этой передряги, то обязательно разыщу их всех, где бы они ни были. Всех до одного! Роузи, Финн, По, Джеф, Коннор, Вита, Агнес, Клэр, Бонни, Фред, Найн, Томми, Джули, Винс. Клянусь.

Жалею ли я, что сбежал из дома?

Подступаясь с другого бока, не хочу гадать о том, что было бы со мной, останься я и дальше проживать по касательной душевные и физические муки обоих родителей, хотя в их «семейных» делах, по-хорошему, я был вообще не при делах. Чтобы отец завёлся с полуоборота хватало и неосторожного маминого слова, мне совсем не обязательно было делать что-то не так или присутствовать рядом. А вот о чём я могу говорить совершенно точно и не строить теорий и домыслов — не сбеги я тогда, то и не встретил бы всех моих братьев и сестёр. Лишиться… Нет, не так. Лишить себя одной семьи, чтобы уйдя в никуда обрести другую. Здесь никакой паузы — оно того стоило.

Я менял в своей жизни не сытый стол и тепло на нечто меньшее или худшее, голод и холод. Я знал, что так будет, пусть и не догадывался тогда, насколько глубоки эти дыры мира. Я менял своё окружение на что-то лучшее, и извилистыми путями в один день обрёл его. Живые глаза, с не до конца утёкшей из них искрой. Все эти дети чего-то хотели в этом мире, на что-то надеялись, утрачивали свои надежды и снова обретали. Мы не застыли на месте, мы думаем и чувствуем. Даже я не застыл в своих пороках и изъянах, сумев искоренить в себе хоть что-то нелицеприятное, став меньше пить, грубить и огрызаться. Хоть что-то! Я смог сделать шаг к лучшему уже после ухода из дома, без помощи и толчка к этому от отца и матери.

Улица — не та матушка, что научит только плохому, это не клоака, куда стекается всё непотребное роду людскому, загребая в свои объятия и старика, и ребёнка. В здешнем мраке можно запросто наткнуться на свет, в местном холоде можно найти тёплый очаг в сердцах друг друга, в нашем голоде можно насытиться разговорами, шутками и взаимовыручкой. Мог ли я получить всё это в том, «лучшем» мире, в семье Соло? Если и мог, то я в это не верю. Не зря, оказавшись на улице, я отказался от имени Бен Соло. Я перестал быть один с тех пор, словно говорящая фамилия и правда была проклятием. Теперь — смотри, папа, я от него избавился. Я умираю, относя на руках к жизни в завтрашнем дне восьмилетнюю девочку. Мою сестру и подругу. Мою малышку-дочь и мою единственную любимую женщину. Как ты не давал жизни нашей маме, так я не хочу быть на тебя похожим. Не хочу рассуждать о степени жестокости, уровне твоей слепоты и тяжести наших общих ошибок. Я не стану лучше, чем ты. Но я уже стал другим. Большего я для себя и не мыслю.

Что до последних слов тебе, моя дорогая мама. Ты только послушай, что там лопочет мой ласковый и нежный зверёк! Ответ на тот старый вопрос, что же отделяет заботу от любви — миг или целая вечность? Да и какой она могла бы быть, моя любовь? Какой была? Какая есть…

— Кайло!

— Хм-м? — я коротко промычал, и Рей, вероятнее, разобрала гудение, отдавшееся в моей груди, где лежало её ухо, нежели услышала звук по воздуху.

— Я люблю тебя.

— Я знаю, — странно, но от излюбленного отцовского ответа, по дурости сорвавшегося с моих губ, дрожь во всём теле ощутимо пошла на спад. Я разлепил глаза, и уставился в пустоту. Цвет моей куртки уже не больно угадывался под снежным покровом.

— Нет. Я имею в виду по-настоящему, — принялась обрисовывать мне Рей, поскуливая своим тонким голоском из глубины моего сердца.

— Это как? — я слегка поёрзал на месте, и снег сошёл с живого бугра в разные стороны маленькими тихо шуршащими лавинками.

— Как девочка мальчика.

— Ты мне как сестра, Рей.

— Ну и что?

Сил объяснять что к чему уже не было, а мой динозаврик упорно продолжал воскрешать меня:

— Однажды я выйду за тебя замуж, — заявила уж слишком уверенно. Какие только небылицы не посещают порой эту головку! Мама родная! Никогда не перестану удивляться!

Всё, на что хватило меня, это хохотнуть, закашлявшись следом, и слезой проводить призрак Рей в детском белом платьице — праздничном и нарядном, но вовсе не свадебном. Попытка «состарить» девочку лет на десять разбилась в пух и прах. Представлялась некая абстрактная особа, старшеклассница или первокурсница, симпатичная и улыбчивая, но это была не моя Рей. Что же это выходит, я не способен даже представить для неё будущего? Какой она будет в свои восемнадцать? А в двадцать восемь? Такой же умницей и красавицей, как сейчас? Сохранит ли в себе эту тягу к жизни и открытиям, и, что важнее, к людям? Будет ли смелой и открытой? Будет ли счастлива?

— Нет, не выйдешь, — выдохнул я сухой шелест звуков.

— Почему?

Даже не знаю, с чего бы начать? Я опять сдавленно хохотнул. Кислота и боль в горле разбавлялась горечью.

— Ты не хочешь?

— Потому что сестры не могут выходить замуж за своих братьев, — поспешил я оправдаться и следом закашлялся так, что аж спину заломило — с трудом улёгся обратно на рюкзак, придерживая тело Рей, чтобы не съехала с моего на бок.

— Это сейчас ты мой брат. А когда мы вырастим, то станет по-другому. Сейчас — понарошку.

Не станет, родная. Мне и это время, что было мне подарено неведомо за что, греет сердце теплее июльского солнца.

— Поспи, Рей. Я тоже люблю тебя.

Все прочие ночи и дни уже не лягут на наш общий счёт, как бы мне, нам с тобой, этого ни хотелось. Продрогшая насквозь душа просит большего для нас обоих, но большего мне не дано…

Так и что же я могу сказать тебе, моя милая мама, в свои последние минуты? Ты всё слышала — у меня есть Рей, и я люблю её. Не так как отец любил тебя, и она любит меня в ответ не так, как ты его. Имея подпорченное здоровье, чувства, живущие внутри нас, в разы чище и крепче той субстанции, что скорбной песней разливалась между вашими горячими сердцами. Кто, ты думаешь, разжёг тот самый огонь в моём сердце? Тот, что горел там все последние годы? Пожар, потушить который смогла эта маленькая девочка, полудремлющая в моих руках?

Твоё терпение нетерпимого. Вы с ним не подходили друг другу, уверен, ты думала о таком ещё до моего рождения, но вас столкнули обстоятельства, приключения. И заведённые чем-то извне, вы списали тот огонь, ту страсть на нечто, идущее из ваших душ. Вот только оттуда шла жажда нового путешествия и борьбы с чем-либо — вы обознались, всё напутали, запутали и сбили друг друга с верного пути. Вот и боролись всю жизнь друг с другом, не в силах выбрать для себя иного. Иного пути и иного человека. А с чем оставался я? Ваш любимый Бен, живущий с раннего детства меж двух огней, со своими детскими силами, которых при всём усердии не хватало, чтобы потушить то, что и без меня давно сгорело. Вам хорошо было топтаться на угольках вашей страсти, приятно, пусть и мучительно. А я, не видевший вашей безумной любви и трепета, смотрел на этот затянувшийся последний танец и не мог насмотреться — слёзы застилали глаза — не мог разгадать его, как давно он идёт и сколько ещё продлиться. Вы чиркали по сердцам друг друга не ножами, но мокрыми спичками. Теми, что я так трепетно и терпеливо подбирал, старательно сушил, и поднося вам те, что смог «починить», страдал в итоге от нового снопа искр, летящих по ошибке в мою же сторону.