— Моя девочка… Доченька…
Мариса этого уже не услышала…
Он в шоке. Я знал это. И если повезёт, он будет мучиться этим до конца своих дней. Вот только чем именно, я не был уверен. Тем, что собственноручно убил своего ребёнка? Или тем, что лишил этим себя возможности и дальше избивать и мучить его? Ответ мне был не нужен. Ответ мне был не важен. Я хотел никогда не узнать его! Никогда не прийти к тому пониманию, какого так яростно одно время искал. Я не хотел больше понимать… Я всего лишь хотел уничтожить. Не всадника, по имени Война. Передо мной на коленях сидел сам личный апокалипсис моей сестрёнки. И я сделал это с ним. Раздался последний тихий выстрел. Я ощутил на своём лице мелкую морось, моргнув. Зло, навсегда оставшись для меня абсолютным, замертво упало на пол рядом с ушедшим из мира добром. Хорошо, что идти им дальше разными дорогами…
Я просидел возле тела моей сестрёнки неизвестно сколько времени — вечность, длиннее той, что сводила меня с ума в засаде. Я вообще мало что помню от момента, когда в доме стало тихо, и до момента, когда в дверь постучали… не знаю кто. Вероятно, соседи или гости мёртвого хозяина, сшугнув меня и вынудив бежать через заднюю дверь. Может быть, я кричал. Вероятно, выл. Момент просветления настал незадолго до стука в дверь. Более чёткие воспоминания начинаются с момента, где у меня глубоко во рту дуло пистолета, курок взведён, а пальцы лежат на стволе и на спусковом крючке. Вроде ещё я сидел крепко зажмуренный и быстро дышал. Кишка тонка, скажете вы. И будете не правы. Клянусь всеми богами, я почти нажал! Остановила мою руку тем не менее не слабость, а сила…
У меня была семья. И я в ней главный защитник, добытчик и кормилец. Я не мог быть уверен, увижу ли я на том свете любимую, брата и сестру (моя святая троица!), но в чём я ни секунды не сомневался, что если та жизнь вечна, то именно столько я буду сожалеть о том, что бросил на произвол судьбы, на растерзание тем самым четырём уличным всадникам… Коннора, Стефа, Клэр, Виту, Бонни, Фреда, Финна, Найна, Роузи, Томми, Агнес, Джули, Винса, Джефа… и её. Малютку Рей. Моего маленького бежевого динозаврика, делающего свои первые самостоятельные шаги в этом холодном-холодном мире. Мире, что не предлагает и, вероятно, никогда не предложит ей своего тепла…
…А я могу. Потому что, как бы по-глупому я её не называл, да и вообще их всех — малявками, мальками, мелкими, старшими… Они все — мои самые близкие люди на всём земном шаре. Моя настоящая семья. Мои пятнадцать причин жить… Вытащить изо рта пистолет, встать на ноги и покинуть это место последней встречи и прощания маленького добра с большим злом, отправившись к себе домой.
Есть такое восклицание, которое бросают люди своим близким и любимым, иногда отвечая на их вопрос «На что ты готов ради меня?», либо просто желая убедить их или сообщить о силе своих чувств к ним… «Да я бы умер ради тебя!» Хорошо, наверное, кричать о таком, когда знаешь, что едва ли тебе представиться реальная возможность доказать свои слова на практике. В моей жизни «степень» любви была иная. От этого так называемого доказательства меня отделяло только время полёта пули. Но я знал, что если пущу её себе в голову, то докажу этим только обратное. Пусть живущие взрослые умирают на словах ради любимых. А я, мёртвый изнутри волчонок, насколько хватит сил попытаюсь жить ради всех, кого люблю. Знаю, придёт день, когда я, вероятно, дойду до состояния Митаки и Хакса. Когда сознание и душа ослабеют настолько, что уже и тело будет не способно что-либо доказывать себе или кому-то, принося изо дня в день добычу в дом и оберегая младших от холода. Но этот день — не сегодня…
— Кайло?
Чей-то голос упал со своей детской высоты в далеко недетское высокоградусное болото, в каком плавало моё сознание.
— Ты пьяный.
Упс! Не только сознание — поправочка! Ещё и сердце. Знаете, как я это понял? Ха! Потому что, когда на открытую ранку попадает спирт, то начинает нещадно щипать. Так и сейчас. В груди полыхает новый старый пожар, горький виски ласкает стенки желудка, часть выпитого уже просится обратно наружу, двигаясь всё ближе к выходу… Причём в разные стороны: хочется помочиться и блевануть. Но я не в силах встать и сделать хотя бы что-то одно. Сижу в комнате на стуле… Руки лежат на столе. Пьяная, со слов Рей, голова плавает сверху над ними. Глаза ничего не видят. Ещё одна поправочка — глаз. Разрезанное лицо мне кто-то чем-то промыл, когда я вернулся, но зрение в правый глаз так и не вернулось. Хрен пойми, временно или постоянно. Да и не важно. Я сейчас и одним-то глазом не в состоянии пользоваться по назначению.
— Уйди, — проскулил своему пожарнику, прибывшему по мою пьяную, горящую душу. Кто только её сюда впустил?.. Ах да, это был я. Тот, кто забрал её с крыльца дома её алкашей-родителей.
— Я не хочу, чтобы ты пил…
Из горла вырвался громкий всхлип. Со дна болота всплыл новостной пузырь: лицо у меня всё мокрое, в слезах. За ним второй — оно ещё и страшно перекорёжено, точно сведённое в судороге. И даже боль в шраме не даёт понять, оно дрожит или так и застыло в посмертных муках.
— А я не хочу, чтобы ты тут стояла… — и дышала моим перегаром. — Вали в свою кровать! — а то холод страшный.
Боже, а голос-то… Будто совсем не мой. Дрожит. Скрипит. Заикаюсь чуть ли не на каждом слоге, но надо же мне как-то выпроводить моего пожарного динозаврика за дверь.
— Ты станешь, как они, — тушить он умел пока только огнём…
Хорошо, что я лежу головой на руках, и всей моей разбавленной горем и шрамом красоты она не видит. Хотя, может и видела уже, когда я завалился в дом — не помню кто тогда был рядом. Казалось, что всё и сразу. Много рук, голосов и вопросов что случилось. Меня уже тогда ноги не держали. Ещё до встречи с бутылкой я был смертельно пьяный. После слов «Мариса умерла» по ушам ударил какой-то шум-гам. Крики, вздохи, слёзы, стенания… Не было вопросов как именно это случилось, достаточно и того правдивого ужаса, что я уже исторг из себя. Всё равно я не был тогда способен ответить, а они услышать. Быть может, им и в будущем не стоит знать, что их сестру убил её собственный отец. Хотя старшие могут и без моих слов догадаться.
Те, кто первыми после отхлынувшей волны ужаса и шока пришли в себя, кажется, меня и умыли. Видно, плохо я стёр снегом кровь со своих рук и лица. Как в комнате оказался даже примерно не помню. Привели или дотащили? Здесь ли сейчас Финн и Найн или их догадались увести хотя бы на одну ночь? В подобных случаях я всегда уходил из дома и пил, шатаясь по округе. Мальки после только чуяли, что от меня плохо пахнет, но чем не знали. И как назло, именно та, что стояла сейчас рядом, знала это, наоборот, до отвратительного точно. Старшие по идее должны были знать, что я потянусь за дозой припрятанного сорокоградусного лекарства, но покинуть дом буду не в силах. Так что, надеюсь, я здесь сейчас один…
— Я хочу спать… — промычал я, замечая, что слёзы как-будто пошли на убыль, и приподнял голову. Рей, стоящая где-то рядом, увидит шрам на лице, ну и ладно. Завтра придётся хотя бы ненадолго трезветь и быть тем, кем должен — вожаком стаи. Так что смысла прятаться от её взгляда сейчас ноль — скоро всяко увидит всю скорбную и скорбящую «красоту». А пока…
Спать я правда хотел. Левый глаз, что мог видеть, слипался от слёз и усталости. В слепом правом, наоборот, бодряще щипало. И раз с тем количеством виски, что воевало во мне за сторону выхода (вверх или вниз) я всё ещё не вырубился, значит мало выпил… Рука потянулась к бутылке…
…Как вдруг меня за неё дёрнули, строго попросив:
— Не пей!
Мелкая была далеко не Марисой. Эта советовать не станет — сразу приказами сыплет.
— Отвали!
Наверняка, это классический ответ её родителей. Пришла к тому, от чего и ушла. Господи, какая же я скотина…
— Ты заболеешь!
— До сих пор ведь не заболел. Отцепись!
Она вцепилась пальцами в горлышко полупустой бутылки, пока я тянул её к себе, желая оставить на столе.
