Значит, она действительно похожа на Джеймса?

Тот, кого она любила и ненавидела, а после презирала, — она отвергла его, чтобы стать подобной ему?

И ей становится страшно. Девочка в ней ещё помнит, каково это — быть рядом с кем-то вроде Джеймса. Не она ли говорила, что мир станет лучше без него?

Мир станет лучше… и без неё?

Бейли откидывается обратно на подушки.

Она больше не знает, кто она и что делает. Но самое страшное — Финсток чувствует, что не в состоянии остановиться. Ей нравится игра, которой её научил Джеймс; ей нравится быть той, кто правит балом.

И ещё ей очень… одиноко.

И в этот миг Бейли Финсток понимает Джеймса. Ей открывается, почему он никак не желал оставлять её в покое, почему держал при себе и вёл игру, предлагая ей роль. Он тоже был одинок. И Джеймс знал, что в ту самую секунду, как игра остановится, он её потеряет.

Отличие между ними состояло лишь в одном: Джеймс мог отказаться от игры, если Бейли останется с ним, но Бэй не могла прекратить игру и теряла того, кого…

«Нет, — одёргивает она сама себя. — Не надо об этом думать. Это должно было закончиться так, на другое я и не рассчитывала. Ничего не связывает меня с Питером. Совсем ничего».

Но в глубине души Бейли знает, что это ложь.

Ни одна игра не способна была заставить её сердце биться так, как делал этот мужчина, и она же не могла дать ей ощущение правильности происходящего.

И уж точно она не делала её счастливой.

========== Глава 19 ==========

По ночам ей снятся кошмары.

Бейли понимает, что это действительно кошмар, лишь проснувшись. А во сне она слизывает солёную кровь с губ и улыбается, и её холодные руки согреваются под тяжестью чужой смерти.

Во снах Бейли нравится убивать Скотта. Её приводит в восторг то, как зубы легко вгрызаются в не сопротивляющуюся плоть — МакКолл никогда не даёт отпор, никогда! — и то, как артерия на горле парня, которую она пережимает, перестаёт пульсировать, истощается, и тело под девушкой остывает.

Разумом Финсток осознаёт, что это кошмар. Бейли во снах — не она, не та, кем она хотела бы себя видеть, это чудовище, жаждущее крови. И пусть девушка и увещевает себя, что то был просто сон, она чувствует: это ложь.

Монстр живёт в ней и выжидает. У него жёлтые, как полная луна, глаза и волчья суть, и он знает, что скоро взойдёт его небесное светило, и человеку придётся потесниться, уступив ему место.

До полнолуния осталась ещё одна ночь, полная кошмаров.

Бейли старается перебить собственные мысли чем-то другим, отвлечься, но кругом всё одно и то же: мёртвые родители, не пришедший в сознание дядя, пропавший брат, мальчишка с очень длинным языком…

Временами она даже молится о том, чтобы ей приснились родители. Ей хочется услышать, как монстр будет скулить у горящего дома, хочется плакать, но гнева в ней больше, чем боли. Бейли и её внутреннего монстра мучает жажда…

Финсток не уверена, но, кажется, она — её монстр — говорит во сне. Балансируя на грани сна и реальности, девушка не может понять, кто она и что делает на самом деле. Правда ли, что она, истощённый человек, находится в больнице, или же она — волк, ведомый животным инстинктом?

В одну из ночей, находясь в таком состоянии, она чувствует, как её лоб накрывает широкая ладонь, и в тиши ей чудится голос:

— Букашка… Букашка…

И впервые за долгие годы он не вызывает в ней ни страха, ни отвращения. Напротив, знакомый голос её успокаивает.

Бейли спросонья думает, что Джеймс всё-таки победил. Всё сложилось так, как он всегда и мечтал: рядом с ней — никого, и он единственный на её стороне. Он хотел быть единственным — и остался; хотел сделать её волком — и сделал; хотел, чтобы она убила Скотта МакКолла, — и она сама этого хочет.

Но когда Джеймс зовёт её: «Бейли», — его голос не звучит торжествующе. Девушка чувствует дыхание и что-то незнакомое, чуждое привычному тону мужчины в отзвучавшем имени.

Это напоминает ей о человеке, которым она когда-то его считала.

Бейли вспоминает сумрак своей спальни в отчем доме и себя, напуганную и обеспокоенную, омывающую руки Джеймса от застарелой и свежей крови, и то, как он смотрел на неё долгие-долгие минуты, не мигая, а после притянул к себе и упёрся лбом ей в плечо. Сколько бы Финсток ни пыталась забыть тот день, она помнила. И даже смущённая мысль, мелькнувшая тогда в её голове, без труда всплыла в памяти.

«На мне сомкнулся весь твой мир», — как самонадеянно, как надменно, но просто и абсолютно правдиво!

Тогда Бейли вовсе не ощутила себя центром вселенной и не загордилась этим моментом. Она всего лишь поняла, что так и есть, так и будет, — отныне и до конца их дней Джеймс будет подле неё. Тогда это ещё не было тяжкой ношей на её плечах, тогда она ещё несла этот груз с высоко поднятой головой.

Тогда она ещё любила его.

И вот, что удивительно: сейчас, не видя Джеймса, в полубреду, Бейли не думает о том, кто он и кто она. Ей не являются картины смерти ни Алисии, ни родителей, ни десятков других людей, погибших по его вине. Она вспоминает тот вечер.

Вопреки всему, дыхание её восстанавливается, пульс замедляется. Бейли проваливается в сон, в котором никто никого не убивает.

— Бейли…

Когда Джеймс зовёт её по имени, — даже не зовёт, а шепчет, словно намекая, что она не одна, он с ней всегда и при любых обстоятельствах, — приходит облегчение.

Как бы она ни ненавидела свою связь с Джеймсом, в этот миг Бейли была ей благодарна.

Джеймс Скотт слышит, как сердцебиение девушки приходит в норму. И хоть он и напряжён, — из-за гула далёких, но вполне различимых шагов в больничных коридорах, но гораздо сильнее из-за вида белого, измученного сновидениями тела, — мужчина улыбается.

Улыбка эта скоро сходит с его лица. Потому что Бейли сквозь тревожный сон нежным голосом, от которого у Джеймса щемит внутри, произносит одно-единственное слово:

— Питер.

***

Бейли нравится сидеть на коленях.

Она помнит, что, когда была маленькой, только самый ленивый человек не тянул к ней руки. Впрочем, когда она выросла, мало что изменилось, потому что для большинства людей она так и осталась маленькой.

Но больше всего Бейли Финсток любила сидеть на коленях Джеймса.

Ей нравилось, как он держал её, как его ладонь скользила по её спине, путаясь в растрёпанных чёрных волосах, как подбородок мужчины касался её плеча и как они часами сидели в полном молчании.

Ей было не более пятнадцати лет. И они любили друг друга — тихо, без поцелуев и тех касаний, от которых бросает в дрожь.

Джеймса можно было обвинить во многом: в убийствах, сумасшествии и манипулировании одной глупой блондинкой, но уж точно не в растлении малолетних.

Потому что Бейли ни тогда, ни сейчас, будучи уже совершеннолетней, не была для него женщиной. Она была всем и никем; она была — и он любил то, что она есть.

На самом деле с того момента, как они впервые встретились, когда Бейли отворила ему дверь своего дома и он ей улыбнулся, и до сегодняшнего дня Джеймс так и не смог объяснить себе, почему он любил её.

Потому ли, что она была добра к нему, когда никто не был? Или оттого, что в серых глазах её, ещё невинных, светилось что-то, что ему не было дано?

Тогда Бейли такими вещами не интересовалась. Это уже многим после она решила, что Джеймс Скотт никогда её не любил. Убедить себя в этом было проще, чем копаться в мозгах того, кто не мог понять себя сам.

Бейли сказала себе, что Джеймс просто держал её на привязи, как трофей, как дочь предателя. Но были моменты, которые она объяснить не могла; моменты, когда она чувствовала. Например, когда он держал её на своих коленях.

Это были самые трогательные мгновения в их истории. И даже спустя годы ненависти к этому безумному мужчине воспоминания о тех секундах продолжали приносить ей необъяснимый покой. Маленькая девочка в объятиях убийцы. И ей не страшно. Ей совсем не страшно.

В то время Джеймс ещё звал её по имени, не употребляя этого «букашка», от которого у Финсток сводило челюсти. С «букашкой» всё изменилось, словно сама Бейли, и без того маленькая, с лёгкостью помещавшаяся на его коленях, уменьшилась до размера жучка.