Не стоило ему рявкать в конце. Солурд, отвлечённый внезапной мыслью, нервно дёрнулся — и по традиции врезался в парту, ту самую, с фиалами рядком. Покачнулся, схватился за первое попавшееся — по иронии, рукав чужой мантии, — но пальцы соскользнули, и он нелепо растянулся на полу. Заныло ушибленное бедро, колени и клацнувшие зубы, а в левую ладонь, казалось, и вовсе кто-то хищный возил кривые зубы. Зазвенело бьющееся стекло, застучали по камню пуговицы, вскрикнул Снейп, подтягивая ворот поруганной мантии, и этот вскрик напомнил Огилви старые фильмы про индейцев и их боевые кличи. Нестерпимо запахло острыми специями, цветами и чайным деревом. Он зашипел, захныкал, подтягивая пострадавшую руку к груди, и почувствовал, как рукава пропитываются чем-то тёплым и вязким.
Разъярённый профессор схватил его за шиворот, поставил на ноги и зарокотал, раздуваясь, как атакующая кобра:
— Чш-ш-што вы тут устроили, Огилви?! Минус тридцать баллов с Хаффлпаффа и отработки до конца недели! Нет, две недели!
Солурд судорожно сглотнул, чувствуя, как от полыни, цветов и пряностей мир кружится перед глазами, как мокрая одежда неприятно липнет к запястьям, обволакивая пальцы, как горят ладони: и раненая, и целая. Голова, тяжёлая и словно квадратная, ощущалась бесполезным придатком к остальному телу. Он попытался найти точку опоры, вслепую водя руками и, нащупав подушечками холодное дерево, тут же к нему прислонился, кутая руки в длинные рукава мантии и свитера.
— Пош-шёл прочь, мальчишка, пока я тебя не убил!
Ватные ноги слушались плохо, и всё же Огилви отклеился от парты и, пошатываясь, поплёлся к двери. Голова болела всё сильнее, до жужжащего гула в ушах и заполошно бьющегося в висках сердца. Но, раз профессор так спокойно его выгоняет, значит, ничего страшного не происходит? Верно?
…Верно?
Ледяные пальцы сомкнулись на горящем предплечье, и хаффлпаффец вскрикнул, тут же закусывая пересохшие губы. Хотелось пить и плакать, а ещё отцепить от себя того, кто так жестоко тянет куда-то, сильно и непреклонно — не вырваться. А затем оторвать этому «кому-то» руки, чтобы не швырялся порядочными студентами, как бесполезным мусором.
Солурд с трудом устоял на ногах, покачиваясь и стеклянно глядя на щербинки каменной стены. Внутри зрело что-то горячее, огненное, безжалостное…
И, когда вместо бездушной стены он увидел растерянное, белое до синевы лицо, это что-то взорвалось.
Комментарий к Кусь шестой
Что ж, рванём по всем клише и избитым ходам разом.
Зачем мелочиться.
З.Ы. Не, рыбят, рано вы Сола хоронили. А за Сева абидна :с
https://vk.com/wall-46934002_113
========== Кусь седьмой ==========
Рассуждая о смысле жизни, Солурд обычно вспоминал уютные вечера дома, когда вся семья собиралась после ужина в гостиной, разжигала камин, и в воздухе даже без Рождества витал дух светлого праздника. В их доме пахло кардамоном и ванилью, когда мама пекла булочки, такие вкусные, какие Хогвартским эльфам и не снились; а ещё любимыми мамиными ирисами, которые отец дёргал со всех соседских клумб по очереди, чтобы потом приносить в качестве извинения свежую выпечку. И слушать наигранные причитания мамы, мол, что о нас люди подумают. Люди думали, что им бы такую любовь, огромную и уютную, как лоскутное одеяло.
Солурд тоже думал, что если и жить для чего-то, то для такой любви. А пока жил в её предвкушении.
— Ты как? Эй, что с тобой? Огилви! Мордред… Сол!
Белый силуэт холодом касается лба и висков, шепчет, а затем срывается на нервный крик, и это короткое «Сол» почему-то греет душу, словно вернулся домой на каникулы, и впереди неделя шуточек и веселья, и мама готовит свои фирменные коврижки, и…
Под губами чувствуется атлас чужих губ, мягких и влажных от помады. Скулы сдавдивают холодными пальцами, белый силуэт отстраняется, хрипло шепчет:
— Глупый-глупый Сол…
И толкает в темноту.
Он проснулся не в своей комнате. И даже не в спальне Хаффлпаффа. Резко сел, оглядываясь и подтягивая тонкое одеяло к облачённой в серую пижаму груди, которая ещё чувствовала фантомный лёд чужих ладоней. Когда толкают в бездну — это неприятно…
«Толкают? Что? Ох, какой бардак в голове…»
Белое бельё, хрустящее от чистящих чар, светло-жёлтые ширмы и непередаваемая смесь запахов зелий, перечной мяты и чего-то кислого ненавязчиво намекали: ты в Больничном крыле, Сол, поздравляю. Ему доводилось здесь бывать всего раз или два, еще сопливым — в буквальном смысле — первокурсником, подхватившим с непривычки к местным сквознякам простуду. Потом крепкий иммунитет дал болезням сдачи, и вот уже четыре года Солурд если и чихает, то из-за чувствительность обоняния. А горло у него от роду не болело. Зато ныла левая кисть, туго перемотанная бинтами, а голова, тяжёлая и пустая, слегка кружилась. Солнце сквозь запылённые окна пробивалось белыми, почти вертикальными лучами, и Огилви понял, что бессовестно проспал две первые пары. А скоро проспит и обед. Словно откликаясь на эти мысли, тоскливо заворчал желудок. За ширмой зашелестели шаги.
— Очнулись, мистер Огилви? — мягко спросила школьная медсестра, ставя на прикроватную тумбочку поднос с чашкой чего-то вкусно пахнущего и тёмным фиалом. — Ох, и заставили вы нас поволноваться.
Она легко всплеснула руками, складывая кисти на белом переднике, тряхнула головой — полы чепчика укоризненно качнулись — и вздохнула. Солурд терялся в догадках. Что привело его в Больничное крыло? Он пришёл на отработку, чем-то разозлил Снейпа, был вышвырнут из лаборатории и…
Дыхание перехватило. Сияние. Ему явилось прекрасное Сияние, от вида которого слезились глаза, а губы сами собой расползались в счастливой улыбке. И темнота. Тихая и ласковая, как тёплое одеяло. А где же? Где же?..
— Хорошо, что вы вовремя попали ко мне, всё же отравление Амортенцией — не рядовой случай, — рассуждала медиведьма обеспокоенно, пока вливала в Солурда горькое, вяжущее рот зелье и вручала ложку. Его руки слегка дрожали, а в чувствах и вовсе творилась такая мешанина, что вычленить что-то одно было настоящим подвигом. — Слабость пройдёт, не переживайте. Вы два дня были без сознания, организм ослаб… Ох, ещё и директора Дамблдора неделю как нет, некому… Вопиющий случай!
— Как… Два дня? — упавшим голосом прохрипел больной, с трудом проглотив ложку горячего безвкусного бульона. Показалось, что по горлу силком протащили ежа. — Как… Отравление? Но…
— Ешьте молча, мистер Огилви, — строго отрезала медиведьма, и даже выбившийся из пучка седой волос завился по-особенному сурово, а голубые глаза потемнели. — Ещё успеете рассказать свою версию событий.
Солурд счёл за благо заткнуть себя ложкой.
Через час в отведённый ему угол просочился профессор Снейп, окутанный запахом ирисов и крепкого чая.
Огилви чувствовал себя достаточно сносно, чтобы успеть вспомнить основные вехи прошедшего вечера и кое-что для себя решить. Краеугольным камнем уже второй — четвёртый, если считать дни лечения? — день были запахи. Они и раньше доставляли Солурду энное количество неприятных минут, но теперь это стало принимать воистину угрожающие масштабы. Как вести себя со Снейпом, говорить ли ему, что тот стал подозреваемым в «Деле о блудящем Поттере», или поберечь своё и без того подорванное несчастным случаем здоровье? Кидаться голословными обвинениями не хотелось, и Солурд решил подождать с этим, пока не докопается до истины.
Правда его больше не устраивала, ведь у каждого она своя.
Медиведьма — Огилви никак не мог вспомнить, как её зовут — грозно шуршала шагами и звенела фиалами за пределами его маленького мирка, и зельевар вздрагивал каждый раз, как слышал особенно красноречивый «звяк». Он выглядел взъерошенным и помятым, словно эти два дня не студентов привычно учил, а боролся с сотней питонов разом, неизбежно проигрывал, и его съедали, но почему-то не переваривали, а выплёвывали. И всё начиналось с начала.
— Я вынужден извиниться, мистер Огилви, — тихо проскрипел Снейп, морщась от звука собственного голоса, и оттянул от горла жёсткий воротник сюртука, — что не заметил вашего… ранения и выставил вон. Отработки, разумеется, отменяются.
