Твой искренний, лучший и дражайший друг

Я

Я даже не перечитываю написанное. Нажимаю «распечатать» и вскакиваю с кресла, чувствуя прилив энергии. Только что, когда я писал, что-то произошло. Какая свежая идея: писать, что думаешь, не останавливаясь, чтобы обмозговать. То есть сейчас-то я задаюсь вопросом, то ли я написал, но когда делал это и отправлял на принтер, не чувствовал ни малейшего сомнения, а лишь единый порыв.

Вот только совершенно ясно, что письмо надо немедленно порвать и выбросить в мусорницу. Я не могу показать его доктору Шерману. Он взывает к моему оптимизму, а здесь лишь безнадега и отчаяние. Предполагается, что я должен делиться с ним своими эмоциями и делать маму счастливой, а мои настоящие чувства им не нужны.

Поворачиваюсь, чтобы взять письмо из принтера, но вдруг натыкаюсь на Коннора Мерфи. Вздрагиваю, готовый к новому удару, но он и не думает распускать руки.

– Ну, – говорит Коннор, – что случилось?

– Прости?

Он опускает глаза:

– С твоей рукой?

Я тоже смотрю вниз, словно проверяю, о чем это он. Ах, это?

– Ну, – говорю я, – летом я был стажером лесника в парке Эллисон и однажды утром, обходя его, увидел удивительный сорокафутовый дуб и начал взбираться на него – и упал. Но на самом-то деле это смешная история, потому что целых десять минут после падения я лежал на земле и ждал, что ко мне кто-нибудь подойдет. «Ну, вот сейчас, – думал я. – Прямо сейчас». Но никто не подошел, так что…

Коннор просто смотрит на меня. Затем, поняв, что я завершил свою историю, начинает ржать. Это та самая реакция на мою «смешную» историю, которой я ждал, но когда мне выдают ее, приходится признать: она – не совсем то, что нужно. Может, Коннор хохочет, потому что я смеялся над ним сегодня, но это как-то не похоже на месть.

– Ты упал с дуба? – спрашивает Коннор. – Это самая печальная гребаная история, которую я когда-либо слышал.

С этим не поспоришь.

Может, из-за легкого пушка на подбородке, или запаха табака от его капюшона, или черного лака для ногтей, а может, из-за того, что я слышал, будто его исключили из предыдущей школы за наркотики, но Коннор кажется старше меня, словно я ребенок, а он – мужчина. И это странно, потому что, когда я стою рядом с ним, то понимаю, что он довольно щуплый, и если бы на нем не было громоздких ботинок, я бы оказался выше его.

– Послушай моего совета, – говорит Коннор. – Нужно выдумать историю позанятнее.

– Да, возможно, – соглашаюсь я.

Коннор утыкает взгляд в пол. Я делаю то же самое.

– Говори просто, что подрался с каким-то чуваком-расистом, – произносит он совершенно спокойным голосом.

– Что?

– Убить пересмешника, – отвечает он.

– Убить… А, ты имеешь в виду книгу?

– Ага, – говорит Коннор. – Помнишь конец? Джим и Глазастик убегают от того мужлана. И он ломает Джиму руку. И у того появляется боевая рана.

Многие из нас читали «Убить пересмешника» в девятом классе. Просто я удивлен, что Коннор тоже читал эту книгу и что он хочет поговорить со мной о ней прямо сейчас и ведет себя при этом так доброжелательно.

Заправив волосы за ухо, он кое-что замечает:

– На твоем гипсе никто не расписался.

Тяжелым взглядом смотрю на тяжелый гипс: он по-прежнему чистый, по-прежнему жалкий.

Коннор пожимает плечами:

– Я распишусь.

– О. – Мой желудок ухает вниз. – Тебе необязательно делать это.

– У тебя есть маркер?

Хочу сказать, что нет, но рука предает меня – залезает в рюкзак и достает маркер.

Коннор зубами снимает колпачок и поднимает мою руку. Смотрю в сторону, но слышу поскрипывание маркера по гипсу, каждый отдельный звук слышится дольше, чем можно было ожидать. Коннор, похоже, относится к каждой букве, как к отдельному произведению искусства.

– Вуаля, – наконец говорит он, завершив свой шедевр.

Смотрю на руку. На той стороне гипса, что обращена к миру, тянутся и высятся шесть самых больших заглавных букв, какие я когда-либо видел: КОННОР.

Коннор кивает, восхищенный своим творением. И я не собираюсь его разочаровывать.

– Вау. Спасибо. Большое.

Он вертит в руке бейсболку, снова водружает ее себе на макушку и возвращает мне маркер:

– Теперь мы можем оба притвориться, что у каждого из нас есть друзья.

Мне не слишком ясно, как это понимать. Откуда Коннору известно, что у меня нет друзей? Потому что друзей нет и у него, и он признал во мне своего? Или он решил так, потому что никто больше не расписался на моем гипсе? Или, возможно, он что-то обо мне знает? Мне удалось произвести на него впечатление. Разумеется, произвести впечатление на Коннора Мерфи – не предел моих мечтаний, и это впечатление вряд ли лестное, но тем не менее впечатление остается впечатлением, и если кто-то действительно пытается следовать советам своего психотерапевта и старается сфокусироваться на яркой стороне жизни, такое событие можно рассматривать как скромную победу.

– Согласен.

– Кстати, – говорит Коннор и берет засунутый у него под мышкой лист бумаги, – это твое? Лежало на принтере. «Дорогой Эван Хансен». Это ты, верно?

Вскрикиваю про себя.

– Ах, это. Это ничего. Просто моя писанина.

– Ты писатель?

– Нет, не совсем. Просто развлекаюсь.

Он читает дальше, и выражение его лица меняется. «…потому что на свете есть Зо». Он смотрит на меня. Взгляд у него холодный:

– Это о моей сестре?

Губы у него сжимаются, и я вижу, как наше мимолетное единение летит к черту.

– Твоя сестра? А кто твоя сестра? Нет, я не о ней.

Он делает ко мне угрожающий шаг, и мы оказываемся совсем близко друг от друга.

– Я не какой-нибудь там дебил.

– Я никогда такого не говорил.

– Но думал, – шипит Коннор.

– Нет.

– Хватит гребаной лжи. Я знаю, что это. Ты написал такое письмо, потому что знал: я найду твой дерьмовый листок.

– Ты о чем?

– Ты видел, что в компьютерном классе, кроме меня, никого нет, и потому написал письмо и распечатал, чтобы я мог найти.

Оглядываю класс.

– А зачем мне это?

– Чтобы я прочитал то жуткое дерьмо, что ты понаписал о моей сестре, и распсиховался, так?

– Нет. Подожди. Что?

– А потом ты бы растрезвонил всем, что я – псих, верно?

– Нет. Я не…

Он тычет пальцем между моих глаз:

– Чтоб ты сдох.

Я ожидаю, что за этими тремя словами последует красный восклицательный знак – болезненный удар, но словами все и ограничивается. Коннор поворачивается и направляется к двери. Он не собирается тратить на меня свои силы. И я не могу с ним не согласиться. Как бы то ни было, я ему благодарен. Вряд ли я пережил бы сегодня еще один бросок на пол.

Из моих легких выходит воздух, тело расслабляется. Но такое облегчение длится где-то секунду. Смотрю, как Коннор Мерфи выходит из класса, и окликаю его, но он идет слишком быстро. Когда он оказывается в дверях, я вижу в его кулаке совсем другой красный восклицательный знак: мое письмо по-прежнему у него в руках.

Моя нога – газонокосилка. Пинаю ею клок травы, вылезший на тротуар рядом с автобусной остановкой. Девятиклассники смотрят на это с беспокойством и удивлением. Я хорошо распознаю беспокойство и удивление, если они встречаются на моем пути. Ребятки могут взять себе в голову, что я ненавижу траву. Ничуть не бывало. Просто лекарство на меня этим утром не действует. Я не могу утихомириться. Мне предстоит расстрел перед строем, и я ничего не могу с этим поделать.

Я умолял маму разрешить мне остаться дома, не ходить в школу, но для того, чтобы доказать медсестре, будто ты болен, требуется немалая убедительность, а таковой у меня нет. А дело-то в том, что я действительно чувствую себя больным. Ночью я постоянно смотрел на будильник: 1:11, 2:47, 3:26. Когда же утром он наконец прозвенел, мне показалось, что я только что заснул.