Думаю, это потому, что я ждал подобного момента, возможности поговорить с ней, слишком долго. С тех пор, как впервые услышал ее выступление. Я знал, что она учится классом младше. Видел ее в школе множество раз. Но до того самого концерта так и не рассмотрел. Если вы спросите кого-то еще, кто в тот день был среди публики, – а нас было не так уж много, – что он думает об игре гитаристки, этот человек, вероятно, удивится: «Кого?» Звездами были духовые, а также дылда бас-гитара и ударник-выпендрежник. А Зо держалась как бы в стороне. У нее не было сольного номера или чего-то в этом роде. Она никому не мешала выделываться. Может, я так сильно запал на нее, потому что она была на заднем плане. Я же, кроме нее, никого больше не видел – единственный прожектор светил прямо на нее. Не могу объяснить, почему так получилось, но так уж получилось.

С тех пор я много раз смотрел, как она выступает. Я изучил ее. Я знаю, что ее гитара бледно-голубого цвета. На ремне гитары изображены молнии, а на отворотах джинсов ручкой нарисованы звезды. Она притопывает правой ногой, когда играет, глаза у нее при этом закрыты, а на лице – полуулыбка.

– У меня что-то на носу? – спрашивает Зо.

– Нет. Почему спрашиваешь?

– Ты на меня пялишься.

– О, прости.

Ну вот, опять.

Зо кивает:

– У меня ланч стынет.

Что-то подсказывает мне, что она уже миллион раз заглаживала выходки брата. А теперь, убедившись, что все в порядке, может жить своей жизнью дальше. Но я не хочу быть просто еще одной такой выходкой.

– Подожди, – говорю я.

Она оборачивается:

– Что?

Приоткройся, Эван. Скажи что-нибудь. Что угодно. Скажи, что любишь Майлса Дейвиса или Джанго Рейнхардта, кого-то из этих знаменитых джазистов. Расскажи, как недавно смотрел документальный фильм об электронной музыке и попытался написать свою собственную песню в этом стиле и что песня получилась дерьмовой, потому что Бог не наделил тебя музыкальным талантом. Дай ей что-то свое, и она унесет это с собой. Попроси расписаться на гипсе. Не прячь голову, как черепаха. Забудь про свое эх. Не делай ничего такого, что, как ты прекрасно знаешь, собираешься сделать.

Я таращусь в пол:

– Ничего.

Она мгновение медлит. А потом ее поношенные кеды словно говорят мне «до свидания», когда она поворачивается и уходит. Смотрю, как она идет, шаг за шагом.

Наконец я возвращаюсь к своему ланчу и обнаруживаю, что падение расплющило не только мое не слишком выдающееся эго, но и верный сэндвич с бутербродной массой и джемом.

Находясь в компьютерном классе, я получаю от мамы эсэмэску, она просит позвонить. Я благодарен ей за передышку – вот уже двадцать минут я просто пялюсь на экран компьютера.

Пытаюсь закончить письмо доктору Шерману. Когда я стал посещать его в апреле, то писал ему по письму каждое утро до школы. Это превратилось в часть моего дневного распорядка. Каждую неделю я показывал ему эти письма, и хотя я не всегда верил в то, что написал, но все же испытывал чувство завершенности, глядя на стопку бумаги у него в руках. Это был я. Моя работа. Мои письма. Но спустя короткое время доктор Шерман перестал читать их, и тогда я перестал писать. Не то чтобы это упражнение действительно помогало мне – на самом-то деле оно не оказывало никакого воздействия на мое мышление.

Летом мой день стал другим, я занялся другими делами, и написание писем сошло на нет. Доктор Шерман почуял, что я пренебрегаю своими обязанностями. И теперь снова велит показать ему письма, и если я не закончу вот это самое письмо, мне будет совершенно нечего предъявить ему днем. Я уже проделывал это – объявлялся у него без ожидаемых им писем. Один раз я пришел с пустыми руками, потому что забыл письмо дома, и никогда не забуду взгляда, которым одарил меня доктор Шерман. Он старался, чтобы его лицо оставалось спокойным, но меня не проведешь. После всех этих лет я стал прямо-таки виртуозом по мгновенному распознаванию даже легчайшего чувства разочарования по отношению ко мне, а оно для меня невыносимо.

Я должен дать доктору Шерману хоть что-нибудь, а все, что у меня есть, так это Дорогой Эван Хансен. Все остальное я стер сегодня утром. Всю ту чушь о том, что нужно быть честным с собой. Я и написал-то ее только потому, что мне показалось, будто это красиво звучит, правильно.

Разумеется, это звучало красиво. Всяческие фантазии всегда так звучат, но они ни капли не помогают, когда к тебе подступает реальность и швыряет на пол. Когда она опутывает твой язык и не дает нужным словам выбраться из твоей головы. Когда она заставляет тебя есть ланч в одиночестве.

Было, однако, в этом дне и что-то хорошее. Зо Мерфи не только поговорила со мной, но оказалось, она знает, кто я такой. Она. Знает. Мое. Имя. Мой мозг не мог переварить это, как черные дыры или стереограммы. После нашего короткого общения я чувствовал себя воодушевленным и в то же время расстраивался, что не смог воспользоваться моментом, который не повторится.

Я позвонил маме. После нескольких гудков хотел было уже отключиться, но тут она ответила:

– Привет, солнышко. Послушай, я должна была подхватить тебя по пути из больницы, но застряла здесь. Эрика позвонила и сказала, что у нее грипп, а других медсестер сегодня нет, и я вызвалась поработать в ее смену. Сегодня утром объявили о новом сокращении бюджета, и мне обязательно надо показать, что я – командный игрок, понимаешь?

Конечно, я понимал. Она всегда играет в команде. Но дело в том, что ей полагается быть членом моей команды. Мама сродни тренеру, произносящему впечатляющие речи перед играми, но когда звучит свисток и игрокам приходит время выбегать на поле, она куда-то исчезает.

– Все хорошо, – говорю я. – Поеду на автобусе.

– Прекрасно. Вот и прекрасно.

Может, я прогуляю сессию с доктором Шерманом. Я вообще-то не просил о ней. Мне надоело ловить момент.

– Отсюда я поеду прямо на занятия и дома буду поздно, так что съешь что-нибудь сам. У нас в морозильнике есть тефтели.

– Может, и съем.

– Ты закончил письмо? Доктор Шерман ждет его.

Теперь я знаю это точно. Они разговаривали обо мне.

– Да нет, закончил. Как раз распечатываю его в компьютерном классе.

– Надеюсь, в школе все было хорошо, дорогой.

– Да, было замечательно – осталось всего два урока.

– Великолепно. Надеюсь, это начало года великих свершений. Они нам обоим не помешают, согласен?

Ответ здесь да, но я не успеваю обдумать его, не то что произнести.

– Вот черт, солнышко. Нужно бежать. Пока. Я тебя люблю.

Ее голос пропадает.

Я чувствую такое безграничное одиночество, что оно вот-вот начнет вытекать из моих глаз. У меня никого нет. К сожалению, это не выдумка. Это чистая, стопроцентная, нерафинированная реальность. Есть доктор Шерман, но ему за это платят. Есть мой отец, но если бы ему было не наплевать на меня, он бы не уехал на другой конец страны. Еще есть моя мама, но только не сегодня, и не вчера, и не позавчера. Серьезно, когда это действительно имеет значение, то кто со мной?

На экране компьютера только имя:

Эван Хансен. Я. Это все, кто у меня есть.

Кладу руки на клавиатуру. Хватит лжи.

Дорогой Эван Хансен,

Этот день вовсе не оказался удивительным. Не будет у меня удивительной недели или удивительного года. С какой бы стати?

О, я понял: потому что на свете есть Зо. И все мои надежды связаны с ней. Хотя я совсем ее не знаю, а она не знает меня. Но, может быть, если… Может, если бы я смог поговорить с ней, действительно поговорить с ней, то, вероятно, – вероятно, ничего не изменилось бы.

А мне хочется, чтобы все стало иным. Я хотел бы стать частью чего-то. Хотел бы, чтобы все мои слова были значимыми для всех. Надо взглянуть правде в лицо: кто-нибудь заметит, если я завтра исчезну?