На рубеже суток для него начался обратный отсчет. Командующий Брянским фронтом в телефонном разговоре с генерал-майором Василевским обозначил цель для бомбового удара. Собственно, произошло то же самое, что и в реальной истории, разве что тогда самолёты отбомбились по движущейся колонне, а спустя несколько дней разнесли в пух и прах один из орловских аэродромов. Для исторической хроники — факт малоинтересный. И не было в реальной истории никакого старшего майора госбезопасности Годунова, имя которого с удивлением назвал этой же ночью на совещании в Ставке Василевский — и с не меньшим удивлением услышал Сталин.

Но задуманное продолжало осуществляться. Ровно в полночь — самое время для страшных чудес — все репродукторы в городе, что продолжали оставаться в рабочем состоянии, восторженно дрогнули хором от звуков кантаты «Александр Невский»:

Горохову и трём его помощникам стоило немалого труда запрятать в землю и вывести в лес, к старательно замаскированной агитмашине, кабель. Да и было это, признаться, неоправданным риском, совершеннейшим ребячеством, упрямо утвердившимся на шатком основании из случайностей: один взрослый серьёзный человек, командующий Орловским оборонительным районом, походя подал идею другому взрослому серьёзному человеку, профессиональному пропагандисту. Ну а секретарю райкома партии Федосюткину и вовсе шёл только двадцать восьмой год. Конечно, все вышло не так, как задумывалось, — часть проводов немцы повредили при разминировании. Однако ж тем немногим гансам, кому удалось выжить, ночной концерт запал в память, и жуткая легенда про «Ein Höllischer Stadt» пошла гулять по фронтам, обрастая все новыми и новыми подробностями.

«Ein Höllischer Stadt»… Город, в котором музыка предвещает смерть. Город, который невозможно разминировать так, чтобы в нём совсем не осталось взрывчатки.

Те, кто лишь недавно радовался азиатской глупости этих русских — это же надо было додуматься: разложить мины по подвалам самых больших домов, как приманку для крыс, да зарыть у всех на виду! — успели ужаснуться азиатскому коварству. Или не успели, тут уж — надо согласиться с Весселем — кому как повезло: в две минуты первого разом взорвались тонны и тонны мелинита, расчётливо заложенные в ливневой канализации и в погребах домов, полыхнули штабеля леса на фабричной окраине. Ночной отдых у гитлеровцев определенно не задался.

Что же до везунчика Весселя — даже в самых смелых мечтах он не видел себя поэтом-пророком. Однако ж, вспомнив вечером 3 октября о Наполеоне и пожаре Москвы, он, сам о том не подозревая, предугадал скорую судьбу Дмитровска.

Пару недель спустя в «Правде» появятся две фотографии, одна ночная, плохого качества, без подписи и не разберешь, что на ней — снятые с большой высоты пожары, другая — утренняя, тут и так понятно: кладбище битой техники. А в короткой заметке о полном уничтожении 4-й танковой дивизии немцев маленький курский городок впервые назовут «Москвой Хайнца Гудериана».

Через много лет Орловское книжное издательство выпустит к 70-летию событий книгу именитого краеведа Владимира Овсянников «Огненный Китеж».

Но все слова, как водится, потом. А пока двое дмитровских мальчишек, немея от восторга, смешанного с ужасом, смотрели, как к их родному городу движутся тяжёлые самолёты.

Поднятые в воздух распоряжением Василевского бомбардировщики авиации дальнего действия шли к Дмитровску, неся в бомболюках по три тонны законсервированного пламени.

Приблизившись к окраине, головной самолёт просигналил крыльями, и бомбардировщики перестроились, беря цель в воздушные клещи. Грозно и неотвратимо шли над головами мечущихся в панике захватчиков небесные крейсера. Раз за разом покачивались они, освобождаясь от порций заключенной в чугун взрывчатки. Пришельцев с Запада не спасали ни глубокие погреба уцелевших — до времени — строений, ни истовые молитвы тому, с чьим именем, отштампованным на пряжках ремней, они пришли на русскую землю. В грохоте разрывов разлетались крупной щепой бревенчатые стены домов, простоявших и сорок, и сто, и полторы сотни лет. Подпрыгивали, переворачиваясь в воздухе, многотонные серые черепахи панцеров и рушились в образовавшиеся громадные воронки. Яркими кострами полыхали грузовики, хелендвагены, мотоциклы. В лоскуты разрывались, разлетались, как городки, незваные гости в форме масти чумных крыс…

Поделом. «Не ходите на Русь! Здесь живёт германская Смерть».

Пять минут сорок восемь секунд миновало с того момента, когда комполка Евдокимов в первый раз дёрнул рычаг бомбосбрасывателя, до того момента, когда вновь сошедшиеся в единый боевой порядок бомберы, покачивая крыльями в знак привета укрытым ночным сумраком товарищам на земле, развернулись на обратный курс. Сегодня — без потерь…

А над постепенно затихающим рукотворным адом, залитым кровавым светом, бесшумно появился маленький самолётик. Капитан Полевой вел «уточку» бережно и деликатно, как любимую девушку под ручку по парку. Из кабины штурмана восторженно, от всей своей необъятной, как небо, души, матерился Селезень, не забывая щёлкать фотоаппаратом. Лизавету, с которой обычно — ну, то есть, три дня из четырёх, что существовала «эскадрилья», — летал капитан, единодушно решили оставить на земле. На снисходительно выцеженное Селезнем «нечего там девке делать» Лиза только фыркнула, тряхнув рыжими косами, но в спор не полезла.

Труднее пришлось с Гороховым, который непременно хотел лететь сам. Но и его все тот же неутомимый и неумолимый красвоенлёт срезал ехидным:

— Дядя, тебэ нужен целый Тэ Бэ, — с восточным акцентом выдал он, хохотнул, довольный тем, как складно вышло, и закончил, требовательно протягивая руку: — Короче, ты тут грусти, девчатам музыку крути… ну, и худей потихоньку, а с твоей машинкой я там, — показал глазами вперед и вверх, — как-нибудь управлюсь, не сложнее, поди, самолёта?

— Да давай, фотокор, дерзай, — беззлобно, но не без ехидства, ухмыльнулся агитбригадчик. — Но я тебе и так скажу, что у тебя выйдет: бой в Крыму, всё в дыму, ничего не видать.

— А мы утром ещё раз поснимаем, — браво заверил Селезень. — Так, командир?

Одним словом, Горохова оставили на земле.

От тоски по настоящему делу старый искатель приключений принялся с настойчивостью, не находящей лучшего применения, составлять компанию младшему лейтенанту Мартынову: тот, как-никак, в прошлом — журналист, почти что коллега. И случилось так, что агитбригадчик первым увидал двух разгильдяев (попытался нахмуриться — и улыбнулся: сам таким был с четверть века тому назад), явившихся с повинной и с документами сбежавшего ганса.

В это время хозяин бумаг выл и рыдал от боли под опаленным кусточком, под чёрным небом, под хлёстнувшими слаженно и дружно струями дождя на дальней окраине только что переставшего существовать города.

Где потом затерялся зольдатенбух гефрайтера Клауса Вильгельма Весселя — маленькая историческая тайна. А вот записная книжка в коричневом кожаном переплете с латунными уголочками будет лежать в витрине краеведческого музея возрожденного города Дмитровск-Орловский среди вещей тех, кому наверняка повезло меньше, чем будущему профессору Калифорнийского университета и заклятому врагу СССР. И через пятьдесят, и через семьдесят лет на пожелтевшем форзаце будут хищно топорщиться острыми углами готического шрифта слова «Die Fahne hoch» и предсмертно скалиться нарисованная химическим карандашом фурия — Война.