Рыбачили на речке Неруссе. Санька все любопытствовал: откуда это у русской речки имя такое? Но никто толком объяснить не смог.

И только древний-предревний дед дяди Бори, не иначе как сжалившись над пытливым пацаном, выдал своё объяснение:

— Тут вишь, малой, какая загогулина — неруси много к нам приходило. Кто селился, да женился на наших, да хлеб робить начинал — тот свой становился. А кто неладно гостевал да загостился — тому вот Бог, а вот порог.

Санька и усомнился бы в дедовом объяснении, да очень уж хорошее оно было. Правильное, но не как в книге, а по-человечески. И рисовались в Санькином воображении неведомые конники, что повернули вспять от речки Неруссы. И придумывались бои, в которых причудливо смешивались приметы разных эпох.

Да только вот никакой фантазии не хватило бы, чтобы выдумать то, что сейчас происходило на самом деле: он ехал в Дмитровск готовить незваным гостям горячий, прямо таки пламенный приём на русской речке Неруссе.

«Эмка» целеустремлённо мчала по шоссе. Мягко покачиваясь на дерматиновом сиденье, Годунов в который раз детализировал для себя предстоящее. Вроде бы, все обдумали, обговорили, снова обдумали, но не покидает ощущение, будто что-то да забыли. Интересно, как это в книжках какой-нибудь до мозга костей штатский историк бултых в прошлое — и с ходу соображает, что, где, когда, какими силами учинить потребно. И давай руководить. И никто ему, болезному, не скажет: да ты офонарел, дядя! Какие тебе, к фрицевой матери, пять артполков? Чего бы сразу не механизированный корпус и пропорциональное количество авиации впридачу? Никто! А ежели и возникают трудности, справляется с ними попаданец лихо, врагам на страх, друзьям на диво, красным девицам на радость, сопровождаемую восторженным бросанием чепчиков в воздух и себя любимых — к ногам героя. Куда уж до эдакого титанической личности капитану третьего ранга, ушедшему в вечный запас!

«А ведь говорил мне отец — иди, Саня, в общевойсковое», — Годунов ухмыльнулся.

И мысли в очередной раз приняли другой оборот. Сиденье — оно, конечно, не такое удобное, как любимое кресло, но дорога к размышлениям предрасполагает. В приоткрытое окно бьёт ветер, по-утреннему свежий и влажноватый, чуть-чуть похожий на морской бриз. И не пыльно пока, что тоже весьма неплохо.

Кое-какие идеи уже воплощаются в жизнь. Иные — те, что контрабандой протащило послезнание, — заставляют в очередной раз ухмыльнуться, а заодно и приободриться, чтоб носом не клевать (ядерная бомба на Берлин — она, конечно, весомый аргумент, Гитлер и думать забыл бы о блицкриге, но ты ж, Александр Василич, не в сказку попал). Третьи понадобятся в самой ближайшей перспективе, только бы времени хватило. Ежели хватит — все в твоих руках: и «улитка» Момыш-Улы, и вьетнамские мины, и эрзац-напалм… Прогрессорствовать — так прогрессорствовать от души.

В конце концов, ситуация на данный момент всяко лучше, чем в той истории, которая тебе известна. Ерёменко предупрежден, а самозваный старший майор, но вполне уже легитимный начальник Орловского оборонительного района едет в Дмитровск. Причём в компании не одних только здравых мыслей да бредовых идей. Знание — оно, конечно, сила, однако ж одиннадцать машин с полутора сотнями вооружённых до зубов ополченцев НКВД как-то убедительнее. Ещё сотня следует в Дмитровск по узкоколейке, а с ними — взрывчатка и бутылки с зажигательной смесью.

И опять выползло извечное любопытство. Интересно, почему всё-таки обозвали вполне себе профессиональное воинское формирование ополчением? Как бы половчее вызнать? И ходить-то далеко не надо. Младший лейтенант-чекист, сидящий рядом с сержантом Дёминым, знает наверняка. Но лучше лишних вопросов не задавать. Лишние вопросы — дополнительная возможность выдать себя. Это только в книжках всякие-разные попаданцы во времена Иоанна Грозного и Петра Первого никому не кажутся подозрительными и, как следствие, не оканчивают жизнь на колу или в застенках Тайной канцелярии. Да какая там дыба и прочие ужасы! Головокружительную карьеру при особах государей попаданцы делают, ага. А тут в родном двадцатом веке плывешь, что те туманы над рекой. Странно все, малознакомо, непривычно — от бытовых мелочей до территориального деления. И надо постоянно следить за собой, чтобы не выказать удивления, когда спутник, например, сообщает:

— Ну вот, в Курскую въехали.

И думать: чего ж ты рассеянный-то такой, Александр свет Василич? Ещё ж на совещании отметил: Дмитровск пока что находится в составе Курской области. Впрочем, это важно только для поддержания, так сказать, легенды. А на бурной деятельности не должно отразиться никак, ибо по любому — территория Орловского военного округа.

Отразиться не должно — и к чертям морским и сухопутным, в конце-то концов, все опасения и приметы. Тем более что приметы до оскорбительного тривиальны даже в свете отдельно взятой судьбы некоего А Вэ Годунова. В колонне — тринадцать машин. Тринадцатая — щедрый игнатовский подарок на прощание: партсекретарь, прежде чем отбыть в Кромы, вызвался самолично проводить командующего со товарищи. Ну, и подарок преподнес… А зачем, спрашивается, Годунову обкомовская агитмашина и толстый бритоголовый агитбригадчик в придачу? Если только лишние… ну, то есть, не лишние колеса? Так и тут, в Орле, они никак не лишние.

— Я тебе ценного кадра от сердца отрываю, а ты… — не на шутку разобиделся Игнатов — Ты вот знаешь, как у тебя в том Дмитровске дела пойдут? Не-ет. А Никита Василич — агитатор опытный. Коли что — такую речугу задвинет, какой нам, «сапогам», ни в жисть не сказать. И музыка у него при себе, подберет правильную, чтоб, значит, настрой нужный создать, чтоб аж до сердца, значит…

— Какая музыка, Николай! — раздраженно отмахнулся Годунов. — Не до агитации сейчас.

— Агитация — она всегда ко времени, смотря кто, кого и как агитировать будет! — заартачился секретарь. — Не всяк человек приказ разумеет, особливо ежели человек этот — баба, того хуже — дед какой упёртый. А таких, я тебе скажу, в том Дмитровске — полсотни на сотню. А при них — детишки. Представь, какой вой вся эта гвардия поднять может? Они ж того германца в глаза не видали, ну, разве что, кто из бывалых мужиков, которые на германской лиха хлебнули. Но этих ты и сам, небось, никуда спроваживать не станешь, а? То-то же. А у нашего товарища Горохова, — кивок в сторону скромно помалкивающего в сторонке агитбригадчика, — с той войны «максимка» в лучших друзьях. Вдобавок он самолично за баранкой, шофёра-то ихнего я давно к другому делу приставил.

И, перехватив недоверчивый взгляд командующего, закончил с нажимом:

— Потом спасибо скажешь!

Невдомёк ему было, что в этот момент Александр Васильевич думает совсем не об агитбригадчике. Точнее, о нем, но опосредованно.

Ещё бывшая супруга в бытность свою невестой восторгалась способностью Годунова оригинально, как она выражалась, мыслить. Когда вместо кино или танцплощадки он вел её в компанию непризнанных — как сейчас, так и, совершенно очевидно, в дальнейшем — талантов с кое-как настроенными гитарами и странными песнями. Потом, году на третьем-четвёртом семейной жизни, стала говорить иное: дескать, был бы он, капитан-лейтенант Годунов, жутким занудой и скучным службистом, кабы не приключающиеся время от времени ребяческие выходки. Ну а под занавес раздражалась: «На тебя как будто бы девятый вал накатывает — и несёт, и утопит когда-нибудь, вот увидишь!» — «Как же я увижу, если утону?» — вяло отбрехивался Годунов, достаточно постаревший, чтобы не бороться с женской логикой. Тем более что Лариска была отчасти права: да, случается, накатывает.

Вот и сейчас накатило — и понесла.

— Послушайте-ка, товарищ Горохов, а у вас пластинки с классической музыкой есть?

— Что именно вас интересует, товарищ старший майор? — несколько церемонно поинтересовался тот. — У меня неплохая домашняя подборочка.

Александр Васильевич исподволь глянул на Игнатова — хороший человек секретарь, но въедливы-ы-ый! — и вместо ответа задал следующий вопрос: